– Ну и что ты намерен делать... со всеми своими теориями по поводу Траделла?

– Ума не приложу. Кто стрелял в Траделла – я так и не разобрался. Возможно, все-таки Брекстон. А про остальное... не знаю, что и думать. Грязные игры. Но виноват ли кто и в чем – не знаю.

Гиттенс разодрал гарантийное письмо Данцигера и бросил обрывки в воду – туда, где рос камыш. Меня это действие возмутило. Но когда Гиттенс снова заговорил, мне показалось, что он поступил правильно – и мне на благо. Некоторые вещи должны остаться тайной. Закон всеобщего неизбывного бардака требует именно этого.

– Ты вот что, – сказал Гиттенс, – ты осторожнее будь. Есть много людей, которые очень не хотят, чтобы это дело опять всплыло. Много важных персон, которые в этом совсем не заинтересованы.

– Меня уже предупреждали. И не раз. Но остановиться не в моих силах.

– Тут ты не прав, Бен. Умение вовремя остановиться – одно из главных профессиональных качеств хорошего полицейского. Во время следствия нам совсем не обязательно ответить на все возникшие вопросы, проследить до конца каждую ниточку. На это просто нет времени. Наша работа – побыстрее решить в общем и целом одно дело. И тут же браться за следующее. Время не ждет. Поэтому в какой-то момент ты должен сказать себе: хватит, достаточно, сбрасываю в архив. И двигаться дальше.

Разумеется, Гиттенс был прав: никакая тайна не раскрывает себя до конца.

А уж что касается убийства, то оно всегда окружено сотней мелких неразрешимых вопросов:

что жертва делала в данном месте в данное время?

почему она не закричала (или почему закричала)?

почему убийца выронил орудие преступления и не поднял его?

почему убийца не сразу скрылся с места преступления?

И так далее, и так далее.

Можно часами, днями и неделями безрезультатно ломать голову над второстепенными загадками.

Убийство из-за случайных, необъяснимых деталей и в силу отсутствия свидетелей дает обильную пищу для догадок. Большинство этих неясностей не имеет решающего значения, и опытный следователь рано или поздно научается игнорировать попутные загадки как несущественные мелочи. Дело считается раскрытым, когда ясно главное – кто убил. А все остальное – шелуха, досужее любопытство.

В жизни не происходят эффектные сцены в гостиной а-ля Агата Кристи, где умный-преумный инспектор, усердно поработав серыми клеточками, рисует пораженным слушателям безошибочную картину убийства во всех подробностях.

Гиттенс прав: мир намного запутаннее, чем кажется нам – книжным идеалистам и романтикам.

Словом, моя беседа с Гиттенсом побудила меня к определенного рода смирению. Если остаются неясности, значит, быть по тому!

Я случайно узнал, что в последние дни перед своей гибелью Арчи Траделл нервничал в связи с какой-то проблемой. Но вполне возможно, что я так никогда и не узнаю, что за проблема мучила его в последние дни жизни. Больше того, очень даже вероятно, что это пустяк и мне и не нужно знать ответ!

То же самое можно сказать о Фрэнке Фазуло и о том давнем изнасиловании-убийстве полицейского в пабе: а на фига оно тебе – знать, что там случилось? Был Рауль или не было Рауля, какая разница? И вся эта головоломка с квартирой за красной дверью и убийством Траделла, и загадка, какого дьявола убийца ворочал труп Данцигера, – все эти «почему» да «как», возможно, останутся без ответа. Бог с ними, с малозначительными подробностями. Убийство Данцигера в общем и целом разъяснено. Все улики, несомненно, указывают на Хародда Брекстона. Все! А остальное – шум за сценой, болезненный зуд в мозгах, слухи и домыслы – чушь и гниль. Так что давай, Бен, согласись с версией – и угомонись.

Но одна загадочка застряла у меня в мозгах, и никакая самотерапия не могла изгнать ее из моей головы. Оставался один свидетель, который до сих пор, так сказать, не отмылся от грязи. А именно – Фрэнни Бойл.

Расставшись с Гиттенсом, я поспешил в центр города – найти Фрэнни Бойла и дожать его.

Я припарковал машину на Юнион-стрит и дальше пошел пешком мимо статуи Сэмюэла Адамса через огромную голую площадь перед мэрией.

Она называется Сити-холл-плаза, но испанцы, насколько я знаю, плазой называют уютную площадь, которая соответствует «человеческому масштабу». А эта плаза перед мэрией была размером с три-четыре футбольных поля. Пустыня, выложенная красным кирпичом. Невольно чувствуешь себя клопом, который норовит побыстрее переползти с одного края простыни на другой, пока не заметила карающая рука.

В тот момент я не знал, насколько уместно это сравнение с озабоченным клопом и карающей рукой! Я просто ускорил шаг, чтобы побыстрее миновать эту дурацкую площадь.

И вдруг рядом с моими ногами брызнули в разные стороны осколки кирпича.

Я оторопел и остановился. Я был в центре площади, так далеко от всех зданий, что с неба ничего свалиться не могло. И опять же потому, что я был в центре огромной площади, добросить до меня камень тоже никто не мог. Какой Геркулес швырнет камень на пятьдесят метров?!

Пока я гадал, что бы это все значило, кто-то невидимый больно ударил меня по левой руке выше локтя. Как молотом. Руку мотнуло в сторону груди. Я не верил своим глазам: на куртке зияла дыра, из которой лилась кровь. Боли сперва почти не было, только странное ноющее чувство в бицепсе. Даже показалось, что боль я машинально сочинил – просто глядя на дыру в куртке и кровь.

Я был настолько не готов к такому повороту, что лишь третья пуля, которая опять угодила в мостовую и раскрошила кирпич, только эта, третья пуля образумила меня.

Позабыв думать, я бросился бежать к зданию мэрии, виляя из стороны в сторону и нелепо пригибаясь.

Я сгоряча помчался в сторону Кэмбридж-стрит, хотя единственным ближайшим укрытием на этой лысой площади был вход в подземку – небольшой бетонный бункер. Поэтому я круто развернулся и побежал обратно, в сторону стрелка.

У входа в подземку было довольно оживленно – конец рабочего дня, труженики окрестных офисов направлялись домой. Некоторые прохожие с удивлением наблюдали за происходящим. Поскольку выстрелы были практически беззвучными, то мое поведение – безумный петляющий бег в полусогнутом состоянии! – вызывало спокойное любопытство.

Но тут, за несколько метров от входа в подземку, я вдруг выхватил из кобуры пистолет. Дурацкий, нелепый жест! В кого я, собственно, намеревался стрелять? Я ведь не видел стрелка, да и устраивать перестрелку в такой толпе было бы чистым негодяйством!

Однако мой пистолет превратил спокойное любопытство прохожих в панику.

Визг, крики, кто-то падает на асфальт.

Мне некогда было вытаскивать бляху полицейского. Я даже не стал кричать: полиция! Я просто забежал за стену и остановился перевести дыхание.

Молодой парень в нескольких шагах от меня испуганно пятился вниз по лестнице – по стенке, по стенке.

– Все в порядке, – сказал я. – Я полицейский.

– Вызвать полицию?

– Нет, спасибо, не надо.

Я лихорадочно соображал. Кто же мог стрелять в меня? Брекстон? Кто-то из его банды? Гиттенс? Ведь я только что оскорбил его расспросами о деле Траделла. Но оба предположения казались абсурдными. Брекстон доверился мне и видел во мне союзника. А Гиттенс вроде бы остался в Мишн-Флэтс, а не шел за мной.

Поскольку никакого разумного объяснения я не находил, меня охватила паника. Трудно защищаться, когда понятия не имеешь, кто твой враг.

Я спустился по лестнице, так и не вложив пистолет в кобуру, и, рассеянно помахивая оружием, сказал, обращаясь к продавцу билетов в кабинке:

– Один, пожалуйста.

Он положил передо мной билетик.

Я сунул пистолет в кобуру, порылся в кармане.

– Дьявол, у меня с собой недостаточно денег!

– Все в порядке, – торопливо сказал продавец билетов, проходи так, приятель.