Но, сознаюсь, несмотря на все его поганые качества, которые я так рьяно живописую, Керт был по-своему симпатичным человеком. Упрямство в достижении цели, когда эта цель благородна, не может не импонировать.

Задним умом я теперь понимаю: он вел себя с такой решительной прямотой, потому что был убежден в своей правоте и имел целью одно – покончить с Брекстоном, который казался ему живым воплощением сатаны!

Хотя в то время мне чудилось, что у Керта есть какие-то свои секретные и недостойные мотивы.

Рядовому американскому полицейскому вдолблено в голову: преступление и Зло не есть одно и то же. Против преступников нельзя бороться преступными методами – иначе слуги закона окажутся хуже уголовников. Работа полицейского и юриста то и дело приводит к тяжелым моральным дилеммам, от которых негоже отмахиваться.

И так далее, и так далее.

Для Керта же все было проще простого: негодяйство Харолда Брекстона перекрывает все моральные вокруг да около.

Брекстон есть Зло.

Которое должно быть уничтожено.

А раз противник – Зло, то сам Керт автоматически получает статус Добра.

И в качестве Добра он имеет полное право говорить безапелляционно и изрекать абсолютные истины.

Брекстон в глазах Керта был не человек с извращенной психикой, не жертва тяжелого детства, или дурного влияния среды, или психического заболевания.

В глазах Керта Брекстон был просто смертельно опасным животным, которое надо побыстрее уничтожить.

Сомневаюсь, что Керт осознавал, кому он обязан своей прямолинейностью. А своей прямолинейностью он был обязан... преступникам. Он поневоле был их зеркальным отражением.

На моральную одноклеточность Брекстона иже с ним он отвечал такой же одноклеточностью, только с другим знаком.

Вряд ли Керта когда-нибудь занимали сложные моральные вопросы.

Понадобился Брекстон, чтобы Керт почувствовал себя крестоносцем, идущим спасать Град Божий.

До появления Брекстона Керт был, так сказать, Ахавом без Моби Дика: внутренне сформированным охотником за монстрами, который не имел монстра.

Просьбу Керта я добросовестно выполнил.

На протяжении нескольких дней я показывал фотографии Брекстона и членов его банды каждому встречному и поперечному. И испытал некоторое облегчение, когда версальцы никого не узнали.

Показывал я и снимок жертвы – с ограниченным успехом.

Кое-кто помнил его лицо, обменялся с ним на ходу несколькими словами. Но никто ничего о нем не знал, никто с ним знаком не был.

Я обзвонил тех сентябрьских отпускников, которые снимали домики по соседству на том же берегу озера – они уже давно вернулись к себе домой в Нью-Йорк или в Массачусетс. И они не вспомнили ничего существенного о Данцигере.

Можно было только гадать, как долго тело пролежало в бунгало. Впрочем, медицинские эксперты позже установили: примерно две-три недели.

Словом, мое расследование быстро зашло в тупик. Судя по всему, Роберта Данцигера ничто не связывало с Версалем.

Он у нас никого не знал, ни с кем не общался. Никакой зацепки.

Как будто он приехал сюда с одной целью – быть убитым.

И все же это дело меня никак не отпускало. Чудовищный образ Харолда Брекстона глубоко запал мне в душу.

К рассказу Керта я прибавил собственные смутные фантазии – и уже не мог выкинуть из головы зловещую фигуру Городского Хищника.

День за днем я ловил себя на том, что снова и снова достаю фотографию Брекстона и внимательно вглядываюсь в его черты. Лицо на снимке никак не походило на лицо чудовища.

Довольно обычная физиономия. Ничего пугающего. Ничего агрессивного. Похоже, Брекстон позировал для камеры не в полицейском участке. На снимке у него почти что сонный вид. Эта ординарность меня особенно занимала: каким образом тот, кого Керт называл Зверем и кого Керт готовился «добыть» во что бы то ни стало, – каким образом этот не-человек выглядел на фотографии таким безобидным парнишкой?

Хотя, возможно, это самое обычное дело.

Внешний вид великих злодеев испокон веков разочаровывает нас. Они никогда не выглядят Злодеями.

Вспомните фотографии Эйхмана на суде в Тель-Авиве – невыразительное лицо, подслеповатые глазки за толстыми линзами очков... пожилой часовщик из провинции. И это человек, руки которого по локти – по плечи! – в крови? Заурядное лицо заурядного человека. Весь мир был «разочарован».

Нам почему-то мнится, будто изверги рода человеческого обязаны иметь отчетливые признаки изуверства на лице. В противном случае мы чувствуем себя обманутыми.

В самые первые суматошные дни после находки трупа бунгало на берегу озера Маттаквисетт было под охраной двадцать четыре часа в сутки.

Дик, я и еще несколько полицейских распределили дежурства между собой так, чтобы никто не проводил на страже у бунгало две ночи подряд.

Говоря по совести, на этом дежурстве особо напрягаться не приходилось – особенно по ночам.

Единственный раз за все время подкатила было машина с подростками – они, очевидно, по своему дурному обычаю решили устроить ночную пирушку в одном из домиков на берегу озера. Но как только ребята увидели мою машину с мигалкой, тут же развернулись и дали деру.

Словом, желающих сунуться куда не надо и «загрязнить» место преступления не нашлось.

Крейвиш мог спать спокойно – в случае чего ни один адвокат не сумеет придраться к процедуре сбора вещественных доказательств.

Впрочем, страж из меня никакой – я больше норовил улизнуть к берегу озера: послушать тишину, негромкий плеск волн, поглядеть на лесные проплешины на другом берегу.

Уж так получается, что версальцы, живя неподалеку от озера, по-настоящему наслаждаются этой жемчужиной природы считанные недели в году.

Летом мы по горло заняты обслуживанием туристов – главной статьей версальского дохода. Мы пытаемся за двенадцать недель заработать на все двенадцать месяцев.

Зимой озеро замерзает и стоит, скучное, под толстым слоем снега.

Так что спокойно и вдосталь любоваться озером мы можем только несколько недель – в конце октября, в начале ноября. Листва уже опала. Буйство красок миновало, и столичные любители прогулок в дивных осенних лесах откочевали южнее, в Вермонт, Нью-Гемпшир и Массачусетс, где осень еще не догорела. В воздухе чувствуется первое дыхание зимы. Вода в озере голубовато-стальная. На короткое время мы избавлены от приезжих толп – озеро принадлежит только нам. Во время долгих безмятежных ночных бдений возле бунгало и на берегу озера я мысленно неизбежно возвращался к своей матери.

Мне было легко представить, что вон она – плывет по озеру. Я вижу медленные, но энергичные махи ее рук. Ее белая купальная шапочка все дальше и дальше... На луну набегают тучи, на воду ложится густая тень – и белая шапочка исчезает совсем...

С мая по сентябрь мать плавала в озере чуть ли не каждый день. Заметьте себе, это сродни подвигу: ранней весной – а май в наших краях еще ранняя весна – вода в озере такая холодная, что редкий мужчина посмеет в нее окунуться.

Шуточки про температуру воды и про то, как купание в ледяном озере вредно для «мужского и женского хозяйства» – привычная часть майских разговоров в Версале.

Но моя мать холода не боялась.

Она плескалась в майском озере с наслаждением – как выдра. И пловчихой была замечательной – настолько хорошей, что всякий останавливался понаблюдать за ее отменной техникой.

Казалось, ее тело, не зная трения, скользит по поверхности. Она по многу раз переплывала озеро в его узкой части – то, что на карте выглядело как перехват песочных часов. Мать законно гордилась своим стилем, который выработала еще девочкой, часами купаясь в пруду. Она любила вынырнуть и между двумя вдохами, сияя улыбкой, бросить вызов любому пловцу: «Ну-ка попробуйте меня догнать!»

Это из-за нее я вернулся в Версаль. Я уже не раз плакался вам, что застрял в этом городке. Однако это только половина правды. На самом деле я вернулся сюда сознательно, по своей воле. И доведись мне снова принимать решение, я бы снова сделал то же самое. Строго говоря, выбора тогда у меня не было. Однако я согласился вернуться с легким сердцем.