Керт заблуждался насчет секретности.

Немыслимо утаить такое событие в провинциальном городке.

Никаких секретов в Версале, штат Мэн. Информация мигом разошлась по городу, как сотрясение по паутине, когда в нее попадает муха.

Подробности о найденном мертвом теле стали известны уже в тот же день, а через сутки каждый версалец имел точное представление, кого и в каком состоянии нашли в бунгало.

К счастью, в наших краях народ не пугливый, и убийство Боба Данцигера возбудило больше любопытства, чем страха.

В «Сове» и в заведении Мак-Карона только об этом и говорили. На следующее утро в «Сове» ко мне подсел Джимми Лоунс и объявил, что если мне понадобится помощь, то он немного разбирается в оружии. Бобби Берк слезно просился в бунгало – поглядеть на место преступления. Словом, все лопались от любопытства.

– Как он выглядел – труп? – донимала меня Дайан.

Мы сидели за покером в участке – таким образом мои друзья обычно помогали мне коротать скучные воскресные ночные дежурства. Дайан в этих случаях была самым серьезным игроком. Она курила «Мерите», прикуривая одну сигарету от другой, играла предельно осторожно, без риска и почти никогда не проигрывала, когда на кону были большие деньги. Но сегодня Дайан играла рассеянно. Ее, как всех, снедало любопытство.

– Нет, правда, как он выглядел?

– Труп как труп.

– Наверное, мерзопакость ужасная, – сказал Джимми Лоунс, изумленно почесывая затылок.

– Мне запрещено говорить на эту тему.

– Что значит запрещено? – возмутилась Дайан. – Весь город только об этом и говорит! А ты помалкиваешь!

– Запрещено – значит запрещено. Меня просили не трепаться.

– О, Бен, не будь таким занудой!

– Послушайте, мы играем или что?

Разумеется, мои друзья плевали на покер, однако бросить партию на середине – дело неслыханное, поэтому они ворчать ворчали, но играть продолжали.

– Могу поспорить, тело было как деревяшка – ни согнуть, ни выпрямить! – сказал через некоторое время Джимми Лоунс.

– Джимми, ты опять за свое! Тема закрыта.

– А я ничего не спрашиваю. Просто размышляю вслух: тело, видать, было как деревяшка – ни согнуть, ни выпрямить!

– А если бы и так – откуда мне знать. Я к нему не прикасался. – Сдавая карты, я чувствовал на себе всеобщее пристальное внимание. – Джимми, твоя ставка.

– Он вонял?

– Твоя ставка.

Джимми объявил пас. За ним остальные. Они практически и не заглянули в свои карты.

– Хорошо, сдающий ставит два бакса. – Я положил на стол два жетона.

– Ну ты даешь! Не можешь даже сказать, вонял труп или нет?

– Ладно, Дайан, твоя взяла. Вонял.

– Ага! А как вонял?

– Тебе что – в самом деле разложить вонь по полочкам?

Терпение Дайан лопнуло. Она бросила карты на стол.

– Валяй, я ко всему готова.

– Я вам одно скажу, – объявил Дик. – Начальник за всю свою службу не расследовал ни одного убийства.

Мой отец вопреки своей воле ушел на пенсию в 1995 году, но по сию пору, говоря с придыханием Начальник, версальцы имеют в виду не меня, а моего отца.

– Дик, Начальник за всю свою службу не расследовал ни единого убийства только потому, что ни единого убийства не произошло. Поэтому бессмысленно делать из меня героя.

– А я и не делаю из тебя героя, Бен. Я просто констатировал: Начальник за всю свою службу не расследовал ни одного убийства.

– Джимми, если хочешь играть дальше – ставь два доллара.

– И что ты намерен делать? – не унималась Дайан.

– Подождем, к каким выводам придет прокурор на основе того, что нашли в бунгало.

– Ты намерен просто ждать сложа руки? Ты что – рехнулся?

– Бен, все знают: большинство убийств разгадывают в первые двадцать четыре часа – или никогда. Это факт.

Типичное рассуждение Боба Берка – его фирменное ни на чем не основанное обобщение.

– Послушай, мы тут не в следопытов играем. Если я примусь галопировать по округе и расследовать убийство самостоятельно, меня по головке не погладят. Существует закон и законом определенные процедуры. Это юрисдикция окружного прокурора. Так что – извини-подвинься. Мое дело – сторона.

– Но случилось-то все в твоем районе! – настаивал Бобби.

– К тому же, Бен, именно ты нашел тело!

– Это несущественно. Не моя юрисдикция.

– А вот Начальник – тот бы лапки не сложил! – ввинтил Дик. – Ты, кстати, можешь попросить его о помощи – в качестве... как это называется... в качестве консультанта!

Я сердито закатил глаза.

– Мне ничья помощь не нужна! К тому же он бы и не согласился работать для меня.

– Будто ты его когда спрашивал!

Я решил увести разговор в сторону.

– Кстати, друзья-приятели, а не знает ли кто из вас, где мой отец мог раздобыть бутылку пива?

– Клод пил пиво? Дела!

– Да, большая такая бутылка. Откуда она у него?

– Да откуда угодно. Велика невидаль – пиво!

– Тут речь не просто о пиве. Если узнаете случайно, кто ему продал бутылку пива, – дайте мне знать.

– И что ты сделаешь? Арестуешь человека за то, что он продал старику бутылку пива?

– Просто переговорю с глазу на глаз.

– Начальник был молоток, – сказал Дик, возвращая нас к более привычному образу моего отца как могучего полицейского, а не ворчливого старика. – Он бы этих молодых да ранних юристиков не послушался. Нет, сэр, и не мечтайте! Хотел бы я посмотреть, как один из этих желторотых говорит твоему отцу: «Это не ваша юрисдикция!» Твой отец показал бы ему, где раки зимуют!

– Дик, никуда бы он не делся – послушался бы как миленький. Точно так же, как я.

– Ну-ну, – сказала Дайан, – а вот твоя мать – та бы никогда не пошла на попятную. – Она сделала затяжку и со смаком выпустила дым из рта. – Чтобы она да послушалась какого-то там юристика? Она сроду никого не слушалась!

Это был чреватый последствиями момент, и все четверо уставились на меня в ожидании моей реакции.

В те несколько недель, что прошли со смерти матери, я рядился в тогу стоицизма, которая пристала настоящему янки. Моя скорбь была тем горше, что в ней был привкус вины и стыда за свое былое поведение – привкус вины и стыда куда более сильный, чем у рядового сына после смерти матери.

К моему собственному удивлению, внезапное упоминание о матери не вызвало у меня бури чувств. Видно, острота скорби притупилась и перешла в тихую печаль.

И Дайан совершенно права: если бы Крейвиш, этот телевизионный клоун, посмел указать Энн Трумэн ее место, как он проделал со мной...

– Наглец, который попробовал бы командовать моей матерью, живо получил бы коленкой под зад – и весь разговор, – сказал я.

Вот вам образчик того, какой была моя мать.

Это было примерно в 1977 году, ранним сырым утром в самом начале весны. Сидя на кухне в то утро, ты чувствовал тьму за окном, ноздрями ощущал дождь и грязь за пределами уютного пространства.

Мать читала книгу в толстом переплете, одетая уже по-дневному. Волосы собраны сзади в аккуратный пучок, только дырочки в ушах еще не закрыты серьгами. Я тоже сидел за столом. Передо мной – тогдашний стандартный завтрак: хлопья и стакан молока. То, что молоко в стакане, – компромисс с матерью; я терпеть не могу смешивать хлопья с кипяченым молоком в миске: получается неприятная масса, поверх которой плавают отвратительные пенки. Горячий спор на эту тему произошел всего несколько дней назад, и вид хлопьев и стакана с молоком вызывает у обоих некоторое внутреннее напряжение. Я бы с удовольствием показал матери свою лояльность и разом покончил с этой мукой – выпил бы залпом противное молоко с мерзкими пенками, но... но с души воротит. Не лезет в меня это молоко!

– Ма, ты что читаешь?

– Книгу.

– Какую?

– Взрослую.

– А как называется?

Она молча показала обложку.

– Тебе нравится?

– Да, Бен.

– Почему нравится?

– Потому что я получаю знания.

– Какие?

– Это историческая книга. Я узнаю больше о прошлом.