Он был потрясен – не столько самой смертью, к ней мы были подготовлены, он был потрясен противоестественным отсутствием матери. Те, кто понес невосполнимую утрату, рано или поздно совершают страшное открытие: мертвые исчезают навсегда.

Поначалу это понимание существует только в сознании – как абстракция, как теоретическое знание. И только позже до человека доходит. Я понимаю отца, потому что и мое ощущение утраты сродни легкому пьяному туману.

Я сел за шерифский стол. Годами это был стол моего отца. Я почти ничего не менял. Убрал только ящик для жалоб и пожеланий и табличку «Жалобы и пожелания суйте, пожалуйста, в дырку сзади!» – у нас с отцом немного разное понимание юмора.

– Ты что – пришел навестить свое кресло? – спросил я. – Или хотел о чем-то поговорить?

– Ты знаешь, о чем я пришел поговорить.

Поскольку я молчал, он встал и прошелся по комнате. Казалось, он уже забыл о причине своего визита.

– М-да, немало, немало лет протирал я задницу в этом участке! – произнес он задумчиво.

Я возвел глаза к небу. Жалость по отношению к самому себе ему никак не идет. Да и насчет протирания штанов он перегибает.

Подчиненных гонять – гонял, а чтобы самому перетрудиться – такое случалось редко.

Отец еще посопел-покряхтел, словно не в силах перейти к тому разговору, ради которого пришел.

– Как продвигается расследование убийства? – спросил он.

– По мнению прокуратуры, тут замешан главарь одной бостонской банды.

Отец только хмыкнул.

– Говорят, Данцигер крепко сел ему на хвост.

– А ты-то что? Они тебя как-то задействовали?

– Нет. Не моя юрисдикция.

– Э-э, нет! Тебе, Бен, никак нельзя в стороне оставаться. Тут у тебя выбора нет! Моя хата с краю – это хреновая позиция.

– Сам знаю.

– Ты не кто-нибудь, а шериф! Когда на твоей территории приезжему отстрелили башку...

– Да все я понимаю, не надо меня поучать.

– А что еще им известно?

– Отец, твое дело сторона. Не суйся куда не надо.

– Уж и спросить нельзя! Могу я интересоваться работой собственного сына или нет?

– Я не в курсе, что им известно. Мне никто не докладывает. Чего приказывают делать – делаю.

Отец презрительно ухмыльнулся.

– Не надо, отец, не начинай!

– Кого они подозревают?

– Типа по имени Харолд Брекстон. Вот, можешь на фотографию взглянуть.

Отец посмотрел на лицо на снимке и спросил:

– Кто такой?

– Бостонский гангстер. Больше ничего про него не знаю. Похоже, наркоделец. Глава расследования видит в этом убийстве его почерк. Выстрел в глаз.

– Любопытно. А еще что?

– Да что ты привязался?

– Мне интересно, черт возьми!

– Отец, у меня дел полон рот, не отвлекай меня!

– Что за козлиное упрямство! Ни хрена учиться не хочешь, только пыжишься!

Машинально его руки сжались в кулачищи. Я чувствовал, как адреналин в нем играет. И не было поблизости Энни Трумэн, чтобы ласково одернуть его «Клод!».

Я решил не перегибать палку.

– Ладно, дело обстоит так. Я случайно познакомился с одним копом. У него своя теория убийства. Он полагает, что не все так просто, как кажется боссам из прокуратуры. Тело сразу после убийства кто-то ворочал. Очевидно, убийца что-то искал в домике. Ну, теперь все – больше я ни шиша не знаю.

– Не сдавайся. Ты обязан быть в курсе.

Я взял под козырек.

– Ты с этим не шути. Не давай о себя ноги вытирать!

– Знаю, знаю. «А мимо меня еще никто не прошел!»

– Вот именно. «А мимо меня еще никто не прошел!»

– Успокойся. Я начеку.

Отец встал и медленно пошел к двери. Я заметил, как аи похудел – одежда висит мешком. Всегда такой огромный, он словно стал на пару размеров меньше после смерти жены.

– Послушай, Клод, ты как? – спросил я.

Впервые в своей жизни я обратился к нему по имени. Не знаю, с чего вдруг. Возможно, мне показалось, что в этот момент я могу пробиться к нему сквозь каменную стену, которой обнесена душа этого истинного янки.

– Не волнуйся за меня, Бен. Делай свою работу – и не волнуйся, – не оборачиваясь сказал отец.

Нет, все тот же Клод Трумэн. Не достучаться.

«Чтобы тебя достать, надо мимо меня пройти – а мимо меня еще никто не прошел!» – это было любимое выражение моего отца, когда я был маленький. И мое тоже – потому что я понимал кодекс поведения истинных янки, которые свои эмоции никогда не показывают. Я знал, что эта фраза – способ сказать «я тебя люблю!», когда сказать «я тебя люблю!» язык не поворачивается.

После того как я вернулся в Версаль из-за болезни матери, молчаливое единство янки стало особенно актуально. Мы с отцом, так сказать, сдвинули наши фургоны и заняли круговую оборону. Нам надо было защищать Энни Трумэн. «Чтобы ее достать, надо мимо нас пройти – а мимо нас еще никто не прошел!»

Отчего у нас это чувство – будто мы в осажденном городе, будто мы втроем – против всего мира?

Многие версальцы искренне хотели помочь в нашей беде.

Многие приходили в участок, справлялись о здоровье Энни Трумэн, спрашивали, нельзя ли чем нам пособить.

А самое главное: они заглядывали, чтобы как бы между прочим доложить, где Энни в данный момент.

– Энни сидит на бельведере.

– Я видела, как твоя мать направилась к озеру.

Мы с отцом, не выходя из участка, могли постоянно быть в курсе местонахождения матери.

Говоря честно, до того как она заболела, версальцы не слишком-то любили мою мать. Она прожила в нашем городке добрых двадцать лет, но по-настоящему своей так и не стала.

Для версальцев она всегда оставалась «городской штучкой» – ей не могли простить ее массачусетские корни, ее акцент, ее «ненашенские» манеры, ее надменность.

Но стоило ей заболеть, как сердца версальцев разом смягчились. Мы видели искреннюю доброту со всех сторон. И если на нашем крыльце оказывался завернутый в фольгу ужин, мы никогда не знали, кто так трогательно заботится о нас – никто не трезвонил о своем добросердечии.

Разумеется, люди со стороны могут помочь – до определенного предела.

Болезнь одного из членов семьи налагает на остальных такие тяготы, которые самый искренний сторонний доброжелатель не в силах понять и прочувствовать до конца.

Покуда болезнь не закончится, семья поневоле изолирована от мира. А до какой степени изолирована – зависит от множества причин, в том числе и от характера действующих лиц.

Впервые в жизни нам с отцом довелось работать вместе – нести все тяготы одинокого бытия в нашем доме.

Как можно было догадаться, Чиф скинул на меня девяносто процентов домашних хлопот.

Вместе с матерью я стирал, кухарничал, закупал продукты – ей это доставляло большое удовольствие, потому что создавало иллюзию прежней нормальной жизни.

Но по мере того как состояние матери ухудшалось – а происходило это неожиданно быстро – и ее мысли путались все больше и больше, отец стал проявлять себя с новой, мне неведомой стороны. Я не хочу развивать эту тему; какие мы есть, такие мы и есть и другими не будем. Но все-таки кое-что скажу. Я увидел, как отец при людях берет мать за руку. Или несет ее на руках наверх в спальню после того, как она уснула на диване перед телевизором. Или самолично везет ее в Портленд, чтобы купить ей новую модную оправу для очков. Невиданные картинки!

Однажды днем, года через два после моего возвращения в Версаль, я застал мать перед телевизором.

– Что новенького? – спросил я.

– Он только что был тут.

– Кто?

– Кеннеди.

– Кеннеди был – здесь?

Она слегка покачала головой вверх-вниз. Вроде бы как «да».

– И который Кеннеди?

– Бобби. (Роберт был ее любимцем в клане Кеннеди.)

– Бобби Кеннеди был здесь?

Снова невнятное кивание.

– То есть его показывали по телевизору?

– Нет. Здесь.

– Мама, ты хочешь сказать – по телевизору?

– Здесь!!!

И надо было мне привязываться к ней! Мало ли что происходило в ее голове. Возможно, она хотела сказать что-то совсем другое, а вышло – про Кеннеди.