– Я хотела сказать...

– Да?

– Чем ты...

– Я учусь в университете, – догадываюсь я.

– Ну да, ну да. Я же знаю, да, знаю.

То, что она не может вспомнить нужное слово, приводило мать в бешенство. Это было так унизительно для нее! Она вдруг запиналась на середине фразы, хватала воздух ртом, судорожно дергала головой в поисках потерянного слова. Если мы в этот момент гуляли, она останавливалась, упирала взгляд в землю и терла кулаками лоб – мучительно напрягала память.

Сперва я всякий раз пытался угадать, что она имеет в виду, и подсказать, но она всегда так страшно шипела на меня и махала рукой – дескать, не смей, я сама, – и я эти попытки бросил.

Несмотря на все, я был крепок в своем намерении вернуться в Бостон и продолжать академическую карьеру.

Я убедил себя в том, что эта болезнь – потеря памяти – штука, конечно, неудобная, однако паниковать особо не стоит. К тому же мать еще чрезвычайно молода – тогда ей было всего лишь пятьдесят шесть лет! – и поэтому она с недугом мало-помалу справится, как она справлялась со всеми трудностями, которые встречались ей на жизненном пути.

Понадобилось большое несчастье, чтобы открыть мне глаза на то, насколько глубоко я заблуждался.

Двадцать четвертого декабря 1994 года стоял зверский холод. Нас завалило снегом, дул пронизывающий ледяной ветер. Утро выдалось серое, безрадостное, без единого солнечного лучика.

Мы с мамой решили отказаться от прогулки. Около одиннадцати позвонил Дик Жину и пригласил нас на импровизированную рождественскую пирушку в полицейском участке. Сандвичи и пиво (для Чифа, конечно, диетическая кока-кола). Я поблагодарил и отказался, но мать настояла на том, чтобы я пошел.

– Как-никак сочельник! Бен, пойди повеселись.

На улице слегка потеплело, хотя соблазнительней не стало. К тому же мне очень не хотелось оставлять маму одну дома. Впрочем, на какой-то час-другой – почему бы и нет.

– Я ведь не ребенок! – настаивала мама.

И я ушел.

Вернулся я примерно около двух. В доме было тихо. Я крикнул: «Мама!» Никто не отозвался. В спальне никого. Кровать аккуратно застлана.

Я запаниковал не сразу. Сначала я подумал, что она заблудилась где-нибудь в доме: один раз я застал ее в коридоре – она не могла вспомнить, которая дверь ведет в ее комнату. Возможно, она и теперь оказалась в подобном затруднении. Я обежал весь дом, но это было пустой тратой времени – на вешалке отсутствовали ее пальто, шляпа и варежки.

Я вышел во двор и стал громко звать маму.

Все напрасно. Только ветер свистел в ответ.

Сердце у меня сжалось от страха.

Почему я оставил ее одну? Болван, козел, придурок!

Крича во весь голос: «Мама! Мама! Энни!» – я вышел на дорогу. Никаких следов. Недавно проехала снегоуборочная машина. Мать могла пойти по дороге, могла где-то свернуть. Лес подходит к самой дороге – она могла пойти и туда. За три часа она могла забрести куда угодно и довольно далеко.

Болван, козел, придурок!

Я кинулся обратно в дом и позвонил в полицейский участок. Там ничего про мать не слышали, но тут же организовали поиски. Уже через несколько минут в розыске участвовало человек двадцать, а еще через полчаса – человек пятьдесят.

– Не волнуйся, Бен, ничего с ней не случится, – успокаивал меня отец.

– Солнце зайдет в пять часов, – напоминал я ему.

Отчего я не настоял на обычной утренней прогулке? Надо было наплевать на мороз, хорошо ее выгулять – она бы устала, и ее не потянуло бы из дома!

Я прошел по всем лесным тропкам, по которым мы с мамой обычно ходили. Потом стал прочесывать лес в стороне от этих троп. Ветер немного стих, заметно потеплело. Я взмок от беготни, устал кричать.

Нигде ни следа. Ни звука в ответ.

Только скрип снега под моими ботинками.

Участники поисков периодически связывались со мной по рации. Ничего нового сообщить они не могли. Энни Трумэн бесследно пропала.

Мало-помалу начинало темнеть. Мы продолжали упрямо прочесывать лес. Я слышал справа и слева крики: «Энни! Энни!» – и сам кричал без устали: «Мама! Мама!»

Что за злая насмешка судьбы, если она погибнет таким образом! Прожить такую замечательную жизнь и закончить ее так рано, так внезапно и так нелепо!

Вряд ли кто-либо имел продуманный план розыска. Сам я был слишком потрясен, чтобы ясно соображать. После двух часов более или менее хаотических поисков я выбился из сил и вынужден был остановиться, чтобы перевести дыхание. Я понимал, что время работает против нас. Я попытался сосредоточиться, собраться с мыслями и угадать, куда мать пошла.

Но весь ужас болезни Альцгеймера в том, что больной непредсказуем и может пойти куда глаза глядят. Обычная логика начисто отсутствует.

И все-таки, если предположить хоть какой-то остаток логики в ее поведении, куда бы она направилась?

Черный дрозд перепорхнул с ветки на ветку, устроив маленький снегопад.

Она бы пошла к озеру! Да, именно туда!

Она бы пошла к озеру Маттаквисетт – влекомая летними воспоминаниями о бесчисленных чудесных часах, проведенных там. Это ее озеро. Сколько бы связей ни разрушено в ее мозгу, память про озеро должна погибнуть в последнюю очередь.

Не будь на улице так холодно, не будь сегодня сочельник, когда все сидят по домам, ее бы непременно кто-нибудь заметил на пути к озеру. Сейчас, когда в округе нет туристов, каждый пешеход приметен. В любой другой день... Ах, какое глупое стечение обстоятельств, что она ушла из дома именно в морозный сочельник!

Я побежал обратно к дому, сел в машину и рванул к озеру. Уже было темно, когда я обнаружил ее в снегу на одной из дорожек вокруг озера. В это время года сюда никто не забредал. И это было так далеко от нашего дома, что никому и в голову не пришло бы искать маму здесь. Словом, произошло маленькое чудо.

Мать дрожала от холода, но, когда я взял ее на руки, она смогла обнять меня за шею.

Озеро за нами, еще не замерзшее, зияло как черная пропасть. Впервые оно показалось мне враждебным, страшным. Летом оно только прикидывалось добрым и солнечным. Зимой она являло первобытную ледяную силу.

Губы матери посинели, в глазах застыл смертельный страх.

– Я... я сбилась с дороги, – шептала она, пока я нес ее к машине.

– Мама, ты ходила этим путем тысячу раз, – отвечал я.

– Я сбилась с дороги, – повторяла она.

Я понимал второй, более глубокий смысл этой фразы.

В тот день она впервые поняла, насколько страшна ее болезнь, насколько безвозвратно она сбилась с дороги – навсегда.

Болезнь перестала быть теоретической угрозой. Она была рядом, осязаемая, жуткая.

Мало-помалу уйдет из памяти все, чему она научилась за жизнь.

Скоро любое машинальное действие превратится в сложное приключение: как жевать, как глотать, как говорить, как контролировать привычные телесные отправления... Любая мелочь превратится в проблему.

Кончится тем, что она не сможет больше вставать с постели. И через какое-то время погибнет от одной из тех болезней, которые настигают людей, прикованных к постели: откажет сердце или легкие, и любая инфекция может оказаться смертельной.

К счастью – да, к счастью, – моя мама умерла раньше, чем болезнь Альцгеймера развилась в полной степени.

Но то, что она испытала в снегу на берегу озера, дрожа от холода, не менее жутко: она увидела зияющую пропасть, которая была ее будущим. Вот оно – начало конца. Невозможное – возможно. Она превращается в живой труп. Человек без мозга, пустая оболочка, способная жить годами и даже десятилетиями...

– Что мне... делать? – глядя на меня все теми же безумными от страха глазами, спросила мать в машине.

– Я не знаю, мама. Я не знаю...

Я вызвал отца по рации.

Когда он подъехал, то так рванул на себя дверь моей машины, что я думал – сорвет с петель. Он обнял мать, стал как сумасшедший целовать ее холодные щеки, приговаривая: «О Господи, Энни! О Господи!»

На следующее утро я официально ушел из университета и поступил на работу в версальскую полицию.