Шипение вдруг оборвалось, и пришла какая-то удивлённая тишина. Покрывало рванулось и отлетело в сторону. Настя отчаянно хотела заорать: «Мама!» — но получилось только замычать. Она по-прежнему почти ничего не видела, широкий рукав от свадебного платья упал ей на лицо.

— Не та! — сказал хриплый голос, страшный посетитель развернулся и потопал к выходу, тяжело вколачивая ноги в пол.

Неизвестно, сколько она после того тряслась от ужаса, каждую минуту ожидая возвращения этого монстра, но потом пришли люди, и матушка среди них. Настя почти ничего не запомнила из мелькания лиц. Все решили, что она в шоке от вероломства подруг, напоили её успокоительными лечилками и препроводили в терем к отцу — отсыпаться.

Во сне она кричала и металась, снова получала успокоительное, проваливалась в сон — и снова возвращался тот ужас. Вокруг неё ходило что-то страшное, принюхивалось и шипело. Перед последним пробуждением Настя вдруг поняла — прямо там, во сне — ему не понравилось свадебное платье! И вскочив на постели, она мёртвой хваткой вцепилась в напуганную мать:

— Мама! Где платье⁈ Платье где⁈

— Настенька, Настенька, успокойся, какое платье? — забормотала Ульяна Михайловна, с тревогой обнимая дочь

— Свадебное!!! — исступлённо прошептала Анастасия.

— Боженьки! Свадебное! Зачем тебе⁈

— Ма-ма! — Настя уже давилась своим ужасом. — Платье! Где⁈

— Да погоди! — мать с трудом отцепила от себя скрюченные дочкины пальцы. — Сейчас!

Платье, оказалось, висело на вешалке в соседней комнате. Настя, завидев его, так и затряслась, а после вцепилась, не желая отпускать. Мать, опасаясь за рассудок дочери, поуговаривала её, но видя, что от любых увещеваний только хуже, смирилась. На сей раз Настя уснула глубоким сном и проспала шестнадцать часов, обнимая свою добычу.

Проснувшись, Настя долго лежала с закрытыми глазами. Вспомнила она, где те сапоги видала. На царе Дмитрии Фёдоровиче. Вот, значит, о чём Маринка молчала. Не бил он её, а явился в своём виде истинном, не зверь, не человек, а не пойми какое чудовище. И узоры-то на сапогах — ненашенские! Узлы да петли, а всё не то! Выходит… Настя открыла глаза и невидяще уставилась в лицо задремавшей в кресле матери. Выходит, испугался царь чудовищный платья родового!

— Доченька проснулась! — Ульяна Михална почувствовала взгляд и завозилась в кресле. — Как ты чувствуешь себя, моя родная?

Настя села, лихорадочно блестела глазами:

— Маменька! Я как-то у тебя в библиотеке видела книгу про старинную славянскую вышивку. С большими цветами на обложке.

— Была такая, бабушкина.

— Маменька! Вели, чтоб привезли!

Вид у Настасьи был такой больной, что мать не стала возражать. За книгой послали, и доставили её через сутки. С того момента Настя поднялась с постели и засела разбирать узоры на старинном свадебном наряде и их значение. Выходило, что платье было насквозь прошито древней магией знаков. Были тут и заделы на чадородие, и «приманки» на богатство, но больше всего — охранно-обережных, в виде разнообразных больших и малых солнышек. Половину из тех солнышек Настя в детстве называла репейниками да паучками, да и остальные угловатые конструкции на настоящее солнце походили мало, но… Раз та тварь отступилась, выходит, они работали!

— Всё читаешь? — осторожно поинтересовалась мать, на третий день войдя к ней в комнату.

— Читаю, маменька, — смирно согласилась Настя. — Скажи там, пусть доставят мне ниток да игл для вышивания. Да канвы. Тканей…

— Скучно? — оживилась Ульяна Михайловна, все попытки которой усадить дочь за рукоделие до сего момента оканчивались неудачами. — Может, и бисеру велеть, чтоб прислали?

— Можно и бисеру, — Настя задумчиво перелистнула пару страниц. — А тканей красных. И ниток тоже красных побольше.

— Можно и чёрных, — мать внезапно проявила несвойственную ей проницательность. — Огнём-то, Настюша, отцова родова сильна. А у наших, Семигородских, больше земля. А бабка твоя и воздухом хорошо умела. Всё бери.

С тех пор прошло два месяца с лишком. О своих страхах она никому не говорила, боясь обычной реакции: громких насмешливых выкриков, в которых все её ужасы будут обнародованы. Что сделает с ней после того царь-чудовище, Настя даже думать боялась.

Несколько раз она наблюдала его тайком, подглядывая сквозь тюлевые занавески за царскими выездами, и каждый раз удивлялась: как царю Дмитрию столь ловко удаётся скрывать свою звериную сущность от людей?

Свадебный родовой наряд так и остался висеть у неё в комнате. Настя приметила, что, сидя в его близости, отец успокаивается и перестаёт быть страшным и чужим. Кажется, мать тоже что-то такое почувствовала, потому что начала похаживать к Насте в комнату «от скуки» и затеялась вышить отцу пояс, да не наружный, а для тайного внутреннего ношения. Будет ли толк, Настя сомневалась.

Для себя же она заготовила уже целый комплект: бисерное солнечное ожерелье, вышитый пояс, браслеты (не только на руки, но и на ноги) — и всё это носила, не снимая. С каждой новой вещью к ней возвращалось присутствие духа и уверенность. До тех пор, пока одним несчастным днём она невольно не стала свидетельницей одного разговора.

В терему она осталась одна — мать пошла к соседке Голицыной по каким-то своим скучным взрослым делам. Обслуга, которой и так было мало, возилась во дворе да на кухне. И тут во дворе зарычал чужой мотор. Настя по своей новой привычке не высунулась в окно, а выглянула сторожко, из-за шторки. На дворе разворачивался чужой большой автомобиль с затемнёнными стёклами. Вот он остановился, и из него вышли двое мужчин: отец и ещё один, очень высокий и широкий в плечах, с большой чёрной бородой.

— Хороша, зверюга! — отец одобрительно похлопал машину по капоту. — Ну, прошу в мои хоромы, Пётр Фёдорович! Посидим, побалакаем.

Басманов! — поняла Настя. В последние дни о нём разговоров много было.

Оба боярина, топоча сапогами, прошли через столовую в малую горницу, которая по случайности располагалась как раз под Настиной спальней.

— Дунька! — гаркнул прислуге Михаил Глебович, похоже, находившийся в приподнятом настроении. — Вина нам! Да не дряни какой, италийское тащи! И закусок сообрази, живо!

Слышно было, как прислуга мечется, расставляя на столе кушанья, как спрашивает, не нужно ли чего ещё.

— Брысь на кухню, да чтоб никто носа сюда не казал! — сурово отослал её отец.

ТО БЫЛА БЕЛАЯ ПОЛОСА

Настя Салтыкова

И пошёл нудный и непонятный мужской разговор: кто за кого, да с кем можно порешать те или иные вопросы и кого бы ещё переманить на свою сторону, да чем — кому денег посулить, кому чин, кому земельки…

Если раньше она рассчитывала, что с помощью удачных экономических решений ей удастся войти-таки в совет рода (а, может быть, и всего клана), то с началом неустройства всё быстро встало на истинные места. Женщин задвинули, можно так сказать, за печку. Однажды, в первые ещё дни, Настя за общим столом высказала своё мнение по какому-то поводу — все разом обернулись и посмотрели на неё, как на заговорившего таракана. Даже мама! А отец пожевал губами и велел:

— Ты бы, доченька, больше книжек по домоводству читала, что ли…

Такого лютого унижения Настя не испытывала, даже когда села в лужу с тем мечом. И больше она за столом не издавала ни звука. Вообще. Понятно было, что второй раз её осадят гораздо жёстче.

Теперь она сидит в комнате и вышивает. Отец доволен. Да в последнее время он и заходит к ней совсем редко, словно и забыл, что у него дочь есть.

Настю раздражало, что бубнёж под полом не даёт ей как следует сосредоточиться и рассчитать узор, она два раза сбилась и начала всерьёз размышлять, не заткнуть ли уши ватой, как вдруг услышала:

— Я тут со вдовой царицей лично переговорил. Мутный какой-то замес получился с этой свадьбой. Маринка Мнишек с брачного ложа сбежала. Треплет всем, что ребёнка от царя носит. А так ли дело?