— Он спрашивает вашу цену! — невозмутимо отвечает чех.
— Говори цену, Савка! — усмехается Слюсарев.
— Та он що, сказывся? Он это всерьез?
Чех переводит швейцарцу, потом, жуя усы, отвечает:
— Конечно. Он говорит: он деловой человек.
— Так это ж казенная машина… военная… Як же я могу продать?
— Он говорит, что понимает это, — бесстрастно переводит чех. — Он говорит: он даст поэтому больше.
Савка вдруг свирепеет.
— Постой, постой!
Толстяк подходит к Савке, что-то быстро говорит ему горячим шепотом, потом вдруг вытаскивает толстый бумажник, а оттуда целую пачку разноцветных денег. Он сует их Савке, шепча:
— Доллары… франки. А? Кроны, марки… Найн, найн, не дойче марка… Дойчемарк, тьфу, — он плюет. — Марка — капут! Но стерлинги, доллары, лиры, а? Руссишен гелд? — он хочет соблазнить Савку. Он шелестит новенькими бумажонками, сует их ему…
Савка сердито отталкивает его.
— От черт! Да ты ему объясни, — говорит он чеху. — Не имею я права казенную машину продавать. Не моя она — государственная.
Чех невозмутимо переводит.
Толстяк смеется, хлопает себя по ляжкам.
— Он говорит: все можно купить и продать, — переводит чех. — А почему нет? Все торгуют. Немецкие солдаты даже пулеметы продавали.
— Все можно продать! — говорит по-немецки швейцарец и сует Савке деньги.
— Все можно продать? — рассвирепел Савка. — Да не всех можно купить! Это вы тут всю Европу продали Гитлеру. А русского человека, скажи ты ему, русского человека купить нельзя. Убери свои деньги, черт! Плевать я на них хотел! Я сам миллионер!.. Отойди от машины. Садись, дядя Иван! Будь они прокляты, чертовы торгаши!
Он садится в машину. Слюсарев, посмеиваясь, за ним. «Виллис» трогается.
Толстяк-швейцарец закричал что-то и побежал за машиной. Потом отстал.
А чех рассмеялся в усы, отломил кусок хлеба…
Жует и машет шляпой вслед русским солдатам.
…Бежит по улицам Германии «виллис»…
Мчатся машины…
Ракеты… Снаряды, «катюши»…
Опять наступление…
Опять канонада…
Прямо на зрителя ползут по траве пехотинцы.
Выползают на освещенное луной шоссе.
Чуть приподымается передний. Протягивает руку.
И шепотом — взволнованным и страстным — говорит:
— Берлин, ребята!
— Берлин! — взволнованно говорит Вася Селиванов. — Неужто вон там, за лесом, за шоссе, взаправду Берлин?
Он и Автономов стоят на лесной полянке у КП полка.
— Неужто взаправду Берлин? — повторяет Вася. — Даже не верится! Нет, ты подумай только, Федор Петрович. Вернется сейчас из штабарма Дорошенко… привезет приказ… Потом — сигнал. Удар. Еще удар! Штурм!.. И мы в Берлине. А? В Берлине! — Он захохотал.
— Русские в Берлине… — задумчиво произнес корреспондент.
— И этот Берлин уже не кружок на карте, не стратегическая цель, не лозунг, а… а взаправдашний Берлин, тот самый… который…
— Который… которому… и о котором… — засмеялся Автономов.
— Да! — с вызовом подхватил Вася. — Да. О котором. О котором городе мы думали еще на Дону. Помнишь? Зимой? В снегах? На походе? А ведь мы тогда уже знали, что придем сюда, придем!
— Мы это знали даже раньше! — усмехнулся корреспондент. — Когда отступали на восток, мы и тогда знали, что идем на Берлин.
— Да. И пришли. Пришли! Раньше американцев, англичан, французов. Одни пришли! — Он потянулся, разминая кости. — Пришли… Ну теперь и я скажу: нелегкий это был путь, брат. От Дона-то до Берлина! Вот никогда я так не говорил, а сейчас скажу. Нелегкий!
— Устал?
— Нет. Этого еще нет! — Он засмеялся. — Я тебе после победы скажу, устал я или нет. А сейчас… сейчас во мне одно нетерпение. Скорей бы! Скорей!
— Руки чешутся?
— Нет. Душа горит.
На поляну медленно выезжает «виллис».
— Дорошенко! — закричал Вася и бросился к машине.
Дорошенко вылезает из автомобиля.
Молча здоровается.
И идет к КП.
— Ну? — нетерпеливо спрашивает Вася.
Дорошенко не отвечает.
Он садится на пенек у КП и снимает фуражку.
Вытирает пот со лба.
— Зачем вызывали? Продолжаем наступление?
— Продолжаем… — кратко отвечает Дорошенко.
— Идем в Берлин?
— Вероятно…
— То есть как вероятно? — удивился Автономов. — А еще куда?
Дорошенко пожал плечами.
— Нет, ты мне одно скажи, — взорвался Вася, — нам рейхстаг штурмовать? Нам водружать знамя? (Пауза.)
— Нет, — ответил Дорошенко. — Не нам.
— Как не нам? — взревел Вася.
Дорошенко не ответил. Достал папиросу из портсигара. Закурил.
Его лицо сейчас бледное, злое.
— Я с наштармом говорил, — сказал он, наконец, негромко. — И карту смотрел… Я так понял: в штурме Берлина нашей армии выпала подсобная роль. Мы будем обходить Берлин с севера.
— А город? — крикнул Вася.
— А в город мы, вероятно, не войдем… (Пауза.)
— Та-ак! — зло сказал Вася, перекусывая стебелек травы. — Отличное известие! А кто ж в город войдет?
— Эта честь поручена отборным… Знаменитым армиям.
— А мы что ж, не знаменитые? — возмутился Вася.
— Мы? Мы — обыкновенные. Даже не гвардейцы.
Долгая пауза.
Молча курит Дорошенко.
Вася рвет травинки, перекусывая их, выплевывает.
— Ну, ничего! — сказал Автономов и улыбнулся. — Ничего, друзья!.. Зато вам задача легче, и крови меньше…
— Легче? — закричал Вася. — А кто легкого хочет? Кто? Ты все роты обойди, любого солдата спроси: кому крови своей жалко, кому легкого боя хочется? Люди в самое пекло мечтали попасть… в самое логово… Люди мечтали своею рукою войну кончить. Как же не мы? Как же не мы водрузим знамя-то?
— Что ж это ты, Вася, — усмехнулся Дорошенко, — приказы командования критиковать вздумал?
— Эх, — горько махнул рукою Вася. — А я-то надеялся первым в рейхстаг войти!
— А я надеялся, — тихо ответил Дорошенко, — прийти на Моабитштрассе.
Он помолчал немного, потом бросил папиросу наземь, притушил ее сапогом и встал.
— Ну, все! — сказал он уже другим тоном. — Похныкали и хватит! — Он посмотрел на часы. — Выступаем через час. Будем выполнять задачу. А в рейхстаг, Вася, другой офицер придет первым… И на Моабитштрассе тоже. А победим — славою-то сочтемся!
…Гремит музыка боя.
Артиллерийский концерт. Хор батарей. Короткая песня гранаты.
Мелькают кадры. Лица, пейзажи, пушки, схватки…
Штык, озаренный солнцем…
Знамя над гвардейцами…
Луна на бетоне блестящей берлинской автострады.
И во весь экран — ликующее лицо Васи Селиванова.
— Ага! — кричит он. — Ага! А мы хоть и не знаменитые, а первыми вышли на Берлинер-ринг.
— …Успех! — восхищенно говорит Автономов Дорошенко.
— А вот и награда! — усмехается тот и показывает на карту. — Нам чуть-чуть изменили курс наступления.
Мы видим карту: пунктирный путь дивизии чуть-чуть довернут в сторону Берлина.
…Гремит музыка боя.
Мелькнуло лицо Слюсарева.
Яростное лицо солдата. Штык над головой.
Под ногами Слюсарева бетонный колпак дота.
Сбегает Слюсарев с поверженного дота, бежит… Вперед!
— Опять у третьей армии успех! — говорит большой генерал во фронтовом штабе. — Молодцы! — и решительною рукою что-то чертит на карте.
…И опять ликующее лицо Васи Селиванова.
Оно на фоне немецких вывесок…
— Ага! — кричит Вася. — А все-таки хоть мы и не знаменитые, а первыми вырвались на окраину Берлина.
…Гремит музыка боя.
Дорошенко хрипло кричит в телефон:
— Я понял задачу. Спасибо за доверие. Оправдаем. — И, положив трубку, говорит Автономову, хитро подмигивая: — А нас опять чуть-чуть… повернули.
— На Берлин?
— На Берлин.
…Гремит музыка боя.
Сквозь огонь бегут солдаты. Горят танки.
Большой генерал во фронтовом штабе нахмурил брови.
— Танки не могут пройти? — переспрашивает он кого-то, кого мы не видим. — Та-ак? А восьмая гвардейская? Встретила сильное сопротивление? Та-ак! Дайте мне чаю, голубчик. Ну что ж! Зато у третьей успех. Довернем еще раз третью! — И, отхлебывая чай из чашки, он что-то чертит на карте.
