— А они дрались и умирали, — тихо докончила Настя. И вздохнула. — Эх, Павлик!
Он молчал, не подымая головы.
Потом он спросил осторожно и тихо, все так же не глядя на Настю:
— А мне к вам… можно?
Она радостно улыбнулась.
— Конечно, Павлик.
— Ты веришь мне?
— Как же не верить, — просто ответила она. — Ведь я же тебе сказала: люблю…
9
Тарас возвращался в родной город… Он торопился. Три месяца не был он дома и вестей оттуда не имел. Живы ли еще домашние, целы ли?
Где-то в пути и новый, сорок третий год встретил. Заря занималась алая, кровавая… «Кровавый будет год! — покачал головой Тарас. — Кровью покорены, кровью и освободимся».
Трудны теперь стали дороги, которыми он шел. Настоящего снега все не было, и осенняя грязь застыла мерзлыми кочками, идти было тяжело. Хорошо, что захватил с собой для обмена меховой пиджак: обменять не пришлось, зато самому пригодился.
Тарас торопился. Тащил он семье мешок зерна да немного картошки — все, что сумел добыть в разоренных селах. Но главное, нес радостные вести домой. Может быть, знают они, а может, и не знают. Закупоренно живут… Вот он и расскажет им, торжественно и неторопливо, что у немцев под Сталинградом неустойка вышла. И есть слух: ударили наши на Дону. Крепко ударили.
Он узнал об этом от людей на большой дороге, здесь вести разносятся быстро. Подтвердили и те, к кому зашел он по Степановым адресам. Да и у самого Тараса глаза есть. Большая дорога — как открытая карта, ее только надо уметь читать. «Ишь заметались немцы, забегали!..» — злорадно примечал Тарас.
Как-то ночуя в селе, услышал он голоса и суету на дворе. Встал, вышел. Весь двор был полон полицейскими. Они суетились и галдели подле брички, и Тарас догадался: удирают. Он прислушался. «Господа, господа! — надрывался один. — Надо начальника подождать. Он прикажет». — «Да чего там! — кричал другой. — Нет, господа, поехали». — «Да нельзя же, господа!» Только и слышно было на все лады: «Господа! Господа!» Тарас не выдержал и расхохотался.
— Господа-то господа! — сказал он, лукаво прищуриваясь. — А товарищи… догоняют! А?
Эту весть он и нес домой, как самое дорогое: наши погнали немцев.
Вот придет он домой, соберет своих и скажет: «Поздравляю вас, семья моя! Идут наши!» И посмотрит на Андрея. Обязательно посмотрит. Ничего не скажет, а посмотрит. Пусть опустит голову сын.
А потом призовет к себе Настю. Сперва выпорет… Ну, это так, для слова сказано. Пороть он, конечно, не будет, а отругать — отругает. «От отца, — скажет он ей, — ничего нельзя таить: ни жениха, ни дела». А отругав, скажет строго: «Приказал тебе, Настя, славный наш партейный секретарь, а мой сын, а тебе он — брат, Степан Яценко, беспрекословно приказал тебе свести и меня к верным людям, о которых тебе известно. Ну, веди!»
А уж потом обойдет стариков. Всех, кто жив еще, кто еще дышит. С каждым поговорит отдельно, осторожно, как Степан учил. Но слова каждому скажет свои.
Скажет: «В одиночку-то мы все честные… Только честность свою в сундуке хороним, как невеста приданое. Нет, ты честность свою на стол клади, в борьбу кидай!»
Но вот и город уже недалеко… Его еще не видно, он скрыт туманом, но сердце уж чует его, торопит… Вот и трубы заводские показались.
Тарас остановился и снял шапку.
Многотрубный город — как большой корабль. Трубы, трубы, трубы… Сейчас они мертвы, и дым не волнуется ни над одной, а бывало Тарас различал каждый дымок, знал каждый гудок по голосу…
— Доживу! — сказал он, сжимая кулак. — Доживу! Задымят, как прежде. Ничего. Доживу!
И он толкнул свою тачку вперед.
Расступились перед Тарасом окраины, побежали вниз, к центру, улицы. Каждый камень здесь знаком Тарасу. Каждая крыша. Он растроганно глядел на знакомые улицы.
— Все как было! — обрадованно улыбнулся он. — Все как было. Как не может чужеземец душу нашу переменить, так не может он и города наши и обычаи наши переделать на свое. Все как было…
И только этого не было — виселицы. Тарас невольно остановился.
Много виселиц было на его пути, мог бы и привыкнуть. Но к виселице привыкнуть нельзя.
На этой виселице висела девушка. Тоненькая, худенькая, словно подросток. Девичья головка ее беспомощно свесилась на плечо и застыла.
Тарас шагнул ближе, всмотрелся и вдруг закричал так страшно, что камни мостовой должны были б задрожать.
— Настя! — и грохнулся на мостовую без чувств.
…Он очнулся дома в постели, над ним склонилось заплаканное, сморщенное лицо жены.
— Мать! — тихо позвал он. — Что же ты дочку-то? Дочку-то?..
Она припала к его груди и заплакала.
Он провел рукой по ее седым волосам.
— Молчи, мать, молчи! — сказал он чуть слышно. — Насте слез не надо, — и разрыдался сам.
Павлик стоял у дверей, опустив голову, — плакать он уже не мог. Это он нашел и привез на тачке Тараса. Он узнал его по страшному крику: «Настя!» Он и сам в первый день кричал так.
А плакать он уже не мог. Два дня простоял он у виселицы, подле Насти. Его никто не гнал, немцам теперь было не до него. Он смотрел в синее лицо Насти, в ее глаза, подернутые тонкой пленкой смерти, казалось ему: Настя с ним разговаривает. Она всегда была молчаливая. Она всегда умела разговаривать молча. «Ты отомстишь за меня, Павлик, правда?» — спрашивала она. «Правда! — шептал он. — Научи, как отомстить за тебя, чтоб ты довольна была!» Она молчала. Только чуть насмешливо кривился ее скорбный рот. Она встретила смерть гордо. Она палачам смеялась в лицо, а Павлику казалось: это она над беспомощностью его смеется. «Только не стихами, Павлик. Стихов не надо!»
— Доченька! Доченька моя! — причитала бабка Евфросинья. — За что ж они тебя, невинную! Не украла, не обидела…
— Молчи, мать, молчи, — тихо шептал Тарас. — Настю не обижай.
— Хоть похоронить бы дали! — плакала Евфросинья. — Поцеловать глазки ее синие… Обмыть…
— Молчи, мать, молчи! Не такие поминки Насте надо.
— За все отомстят, — тихо сказал Павлик. — Только научите как, чтоб она довольна была.
— Это кто? — спросил Тарас, показывая на Павлика.
— Это Настин товарищ, — сказала Антонина. — Он и привез вас домой.
— Мне моей жизни не жалко, — взволнованно сказал Павлик. — Только что ни подберу, — все для Насти мало. Ведь она такая была… такая…
— За нее сыны мои отомстят! — проговорил Тарас. — Народ отомстит, не забудет! — Он вдруг что-то вспомнил и обвел глазами столпившихся у постели людей, словно кого-то искал. — Где Андрей? — спросил он, хмуря брови. — Что ж его в нашем горе нету?
— Андрей? Андрея нет… — прошептала Антонина и вдруг заплакала.
— А где же он?
— Ушел Андрей… Вскоре после вас и ушел.
— Куда?
— Не сказал. Только приказал: передайте отцу, он обо мне еще услышит.
— Та-ак! — сказал Тарас. — Один я! — Он взглянул на заплаканных женщин. — Что ж вы меня в постель уложили? Мне сейчас лежать нельзя. Пустите.
Он встал и медленно разогнул спину.
— Палку мою дайте… — глухо сказал он. — Мне теперь без палки… будет трудно.
Ему подали палку, и, опираясь на нее, он пошел через всю комнату к Павлику.
— Как тебя зовут? — спросил он, останавливаясь перед ним.
— Павел.
Тарас долго и молча глядел на него. Потом тихо произнес:
— Проведешь меня к верным людям… Насти нет, ты меня поведешь. Ничего. Кровью покорены мы, кровью и помстимся. Ничего. Ничего…
На другой день Тарас пошел к Назару. Он нашел его лежащим в белой рубахе под иконами.
— Ты это что, Назар? — испуганно спросил он.
Сосед медленно повернул к нему лицо.
— А-а, Тарас! — бледно улыбнулся он. — Вовремя! Застал.
Тарас сел у постели и осторожно взглянул на Назара. Был сейчас сосед тих и светел, словно от него отлетело уже все земное и покинули его обычная суетливость и суесловие. Он уже простился с землей. Дел у него тут не осталось.
