— Кто меня звал? — сказал человек в темноту. — Зачем?
— Я звал, — негромко ответил Тарас. — Здравствуй, Степан.
— А-а! — с секунду длилось молчание. Потом человек сказал тоже негромко: — Здравствуйте, батя!
Это был старший сын Тараса, Степан.
6
Да, это был старший сын Тараса, Степан.
— Ну, здравствуй, отец! — снова удивленно повторил он. — Что же ты тут делаешь… на дороге?
— Ищу землю неразоренную, — усмехнулся Тарас в усы.
— А! И не нашел?
— Нет! Отчаялся.
— Да-да… А неразоренная земля недалеко… За Волгой.
— Недалеко, а ходу туда нет.
Они сели в сторонке от людей — Тарас на пень, Степан прямо так, на траву.
— Про тебя не спрашиваю, — сказал Тарас. — Я землю неразоренную ищу, а ты тут, гляжу, души неразоренные ищешь?
— Да, — засмеялся Степан. — Пожалуй, что так.
— И находишь?
— Много.
— Много? — недоверчиво протянул отец. — Я не встречал…
— Значит, плохо ищешь…
— Я и не ищу! — отмахнулся старик. — Каждый по своей совести живет. Я про свою душу знаю, а что до чужой — мне дела нет.
— Вот оно и выходит: причина вся — все мы в одиночку чистые…
Тарас не ответил. Они помолчали немного.
— А я тебя в армии считал, — сказал отец. — А ты, выходит, вот где?..
— Да… Так вышло…
— А мне говорил: в армию иду!
— Ну, отец, всего сказать нельзя было… — пожал плечами Степан.
— Это отчего ж? — хмуро спросил старик.
— Да ведь дело-то мое… — ответил Степан, оглядываясь, — секретное… партийное… Так вдруг и не расскажешь!
— А в этом деле беспартийных нет! — сердито проворчал старик. — Мог и сказать. Не чужому. Теперь все партийные! Немцы выучили…
— Да, — засмеялся сын. — Теперь я бы сам сказал… И меня кой-чему выучили…
— Ну, а Валя где? Эвакуирована?
— Нет… Здесь…
— Где здесь? — удивился старик.
— Ну, вообще здесь… Тоже, как и я, ходит, — он наклонился ближе и прошептал: — Она сейчас там… на неразоренной земле… У наших… Я ей навстречу иду… Должны встретиться.
— Скажи-ка! — протянул Тарас. — Вот те и Валя! Так ведь она ж… женщина!
— Вот, как видишь!
— И не молоденькая!
— Я ей сам говорил… Вот тоже, как и ты, ответила: теперь беспартийных нет. Так и ходит.
— Ходит! — воскликнул Тарас и ударил себя по коленям. — А? Скажи пожалуйста. А мне хоть бы слово, хоть намек… сукины вы дети! Не прощу!
Степан усмехнулся, ничего не сказал.
— Что ж ты про сына не спросишь? — проворчал старик. — И отца забыл и сына? Вот вы какие…
— Да я знаю о нем… немного… Жив ведь Ленька, здоров?
— Ну, здоров, — ответил Тарас и вдруг спохватился. — Постой, постой. Да ты от кого знаешь?
— Ну, от Насти… — неохотно выдавил сын. — Пишет она мне… иногда… Люди приносят…
— Та-ак… — горько покачал головой Тарас. — Заговорщики! Ну, Степан, вовек я тебе этого не прощу. Не прощу, нет. А Настю — приду — выпорю.
— Так ведь я ж свою ошибку признал, — засмеялся сын. — Видишь вот, не таюсь.
— Не таюсь! Еще бы от родного отца таиться. Да кто тебя человеком сделал, а? Да я, если хочешь знать, я тебя в большевики вывел!
— Тсс!
— Верно ведь? — шепотом спросил все еще злой Тарас.
— Верно, отец, верно. Все верно!
— Нет мне от сынов радости, чертовы вы дети! — проворчал он, не унимаясь. — Один в плен попал, еле выдрался. Другой от отца таится. От третьего вестей нет. Один я, как пень, старый дурак, хожу по свету.
Он снова посмотрел на сына. В темноте было смутно видно его лицо, только глаза блестели.
— Ну, давай! — дрогнувшим голосом сказал старик. — Давай, как люди, поцелуемся хоть. — Он обнял голову сына, привлек к себе и прошептал прямо в ухо: — Спасибо, сын! Спасибо, что не обманул… Я на тебя надеялся больше, чем на всех… Спасибо! — И он поцеловал его. Потом легонько оттолкнул и добродушно проворчал: — Эть, бородатый какой! Только по голосу тебя и признал. Голос — мой. Ну, пойдем! — сказал он, подымаясь. — Покажу я тебе моих попутчиков.
Они подошли к костру, и Тарас представил Степана:
— Вот. Земляка встретил.
— А-а! — равнодушно отозвался Петр Петрович. — Ну, садитесь, грейтесь!
Петушков скользнул по лицу Степана неопределенным взором и тотчас же забыл о нем. Охватив голову руками, он раскачивался над огнем, вздыхал, бормотал что-то…
— Вы что, больны? — вежливо спросил Степан.
— А? Да, да… Больной… больной я… — пробормотал парикмахер. — Старый, маленький, глупый человек… Это я… Пожалуйста… И мне ничего не надо на земле. Ничего… Только гранату… Одну гранату. Больше я ничего не скажу.
Степан усмехнулся. Все разговоры на большой дороге кончались тоской по гранате, это он отлично знал. Он за то и любил большую дорогу, что люди здесь разговаривали вольно, не таясь, не то что в городах и селах, где глядят на незнакомого человека недоверчиво и заранее боятся и того, что он скажет, и того, о чем он умолчит.
На большой дороге всегда говорят о гранатах, и Степан не раз думал, что если б каждое ненавидящее Гитлера русское сердце швырнуло бы во врага одну гранату — только одну, — от немецкой армии мокрого места не осталось бы. Но голая ненависть не швыряет гранат, это он тоже знал. Гранаты кидает мужество.
Степан лежал сейчас у костра, глядел в огонь, а перед ним, шумя, проходили все эти месяцы борьбы и хождения по мукам.
7
Хождение по мукам? Нет, так будет неправильно сказать. Были, были муки. И сомнения были, холодные, колючие. И, бывало, схватывало за горло отчаянье. Все было! Но зато в минуты восторга, необыкновенного, полного счастья, когда вдруг где-нибудь на дороге, во мраке, встретишь незнакомого, но родного человека, и он распахнет перед тобой, доверясь, все богатство своей души, непокоренной, красивой русской души, и спросит: «Как же быть, товарищ? Научи, что делать?» — и ты вложишь оружие в его тоскующие руки. Нет, не хождение по мукам. Старик отец хорошо сказал: «поиски душ неразоренных». Да, поиски…
Когда в июле стояли они с женой на дороге и мимо них, окутанные пылью, проходили на восток последние обозы, он вдруг почувствовал на минуту — но долгой была эта минута, — как у него из-под ног медленно и неотвратимо уползает земля…
— Валя! — сказал он, не глядя на жену. — Тебе еще не поздно! А?..
Она тихо засмеялась.
— Отчего вы все, мужья, такие? Ей-богу, хуже матери. Мать благословила бы…
А он чувствовал, как уползает, уползает из-под ног земля, на которой было так легко и привычно жить.
— Ты бы уехала, Валя, а? И без тебя все сделается.
— А я не хочу, чтоб без меня, — сказала она, хмурясь. — Сейчас беспартийных нет…
Он обнял жену за плечи, погладил ее седеющие волосы. Последние обозы проходили на восток и пропадали в пыли…
В тот же вечер Степан и Валя Яценко ушли в подполье, это было как переселение в другой мир. Степану оно далось куда труднее, чем Вале.
Он не сразу осознал, что произошло. Еще вчера ходил он, Степан Яценко, по земле плотно, уверенно, властно — сегодня должен красться тайком. По своей земле!
Эта земля… Он знал ее всю, на сотни верст вокруг, ее морщины, ее складки и рубцы, ее видные всем богатства и известные только ему одному болезни и нужды… Он ставил на ней города, прорубал новые шахты, он планировал, где и что рожать полям, и стоял над ними нежный, как муж, и заботливый, как строитель. И за это облекла его она властью над собой и над людьми, живущими на ней, и нарекла хозяином.
Он был беспокойным и строгим хозяином. Он любил во все входить сам. Он ничего не прощал ни себе, ни людям. Часто останавливал он машину ночью на дороге, вылезал из нее и кричал: «Не так пашете! Не так мост кладете! Не так гатите гать! Сделайте так и так. При мне! Чтоб я видел». И люди не спрашивали, по какому праву приказывает им этот незнакомый грузный человек. От его большого, могучего тела исходил ток власти. В его голосе, густом и сильном, была власть. В его глазах, цепких, острых, горячих, была власть. И люди послушно ей покорялись.
