Савка идет за ним.

Они входят в длинное каменное здание, похожее на конюшню.

Их обдает запахом зверья.

Тоскливо подняв хобот, стоит слон.

Мечется в клетке лев.

Визжат гиены.

Лежат пони. Голодные глаза их полны слез.

Вцепились в прутья клеток обезьяны.

Людей вокруг нет.

Слон вдруг поднял хобот совсем высоко и протяжно затрубил.

— Да они же голодные! — догадался Слюсарев. Скинул мешок, порылся в нем, вытащил буханку хлеба.

И тогда из полусумрака конюшни выступил человек. Он в грязной униформе, тощий, беспокойный, с обвислыми, унылыми усами. Жадными глазами смотрит он на хлеб, но молчит.

Посмотрел на него и Слюсарев.

Ничего не сказал.

Разломил буханку надвое.

Протянул человеку хлеб.

Вторую половину отдал слону.

И человек и слон жадно схватили хлеб.

Едят.

Слюсарев смотрит.

А человек с обвислыми усами, откусив хлеб, говорит:

— Спасибо.

— А! Понимаешь по-русски?

— Не.

— Ты кто?

— Чех.

— А это цирк?

— Так есть.

А Савка все разглядывает зверей.

— Гляди, Иван! — говорит Савка, показывая на гиену. — Ну до чего ж похожа на Геббельса… чисто Геббельс!

— А ты Геббельса видел? — усмехается Слюсарев.

— А вот поймаем в Берлине, в клетку посадим, поглядим…

Гиена воет пронзительно и злобно.

Слюсарев продолжает разговор с чехом:

— А люди тут есть?

— Есть.

— Какие же люди?

— Артистки. Французы, немцы, швейцарцы, бельгийцы, югославы, чехи, болгары, поляки…

— Полный интернационал, словом? Ну-ну! Ну веди, покажи!

Чех ведет их из конюшни через двор.

Мимо фургонов в дом.

Они подымаются по грязной парадной лестнице.

В бельэтаже на дверях надпись по-русски:

Слова «швейцары — нейтралы» трижды подчеркнуты.

Чех хочет постучать в дверь, но Слюсарев его останавливает.

— Что ж людей беспокоить? Да еще нейтральных! — усмехается он, показывая на надпись.

Они идут по лестнице дальше.

— Тут французы. Тут бельгийцы. Тут голландские артисты, — показывает чех на двери квартир.

— А братья-славяне где? — спрашивает Савка.

Чех усмехается.

Он остановился. Потом молча показал пальцем вниз и вверх.

— Где? — не понял Слюсарев.

— А-а! — догадался Савка. — В подвале и на чердаке.

— Ишь ты! — усмехнулся Слюсарев. — Значит, выходит, и в цирках Гитлер ввел «новый порядок». Высшая раса и низшая раса. Эх вы, Европа! Допустили! Ну покажи!..

Они подымаются на чердак.

Здесь актерское общежитие.

Нары в три этажа. Грязь. Керосиновая лампа. Примус. Огрызки еды на столе.

Навстречу подымаются с нар, выходят из углов артисты разных жанров. Дрессировщики и атлеты, клоуны и акробаты, жонглеры и канатоходцы, певицы и цирковые танцовщицы. Они одеты пестро, причудливо, своеобразно; и их национальность, и жанр, и возраст, и вкус — все отразилось в костюме.

Они восторженно встречают советских воинов.

Кричат.

Аплодируют.

Музыканты ударили в барабан.

Они искренни, все эти оскорбленные и униженные Гитлером люди, освобожденные сейчас Красной Армией.

Они впервые видят советских воинов.

Кончились страшные дни бомбежек, голодовки, немецкого произвола.

Они кричат об этом радостно и восторженно.

Ничего нельзя разобрать. Только отдельные слова: «Красная Армия», «Спасибо», «Ура», «Славяне»…

Оглушенные и смущенные стоят Савка и Слюсарев.

На шум вдруг приходят французы.

Они все с красными галстуками. Выстраиваются в дверях, подымают кулаки, кричат: «Рот Фронт! Виват!» — и бросаются к русским.

Мадмуазель Жоржетта, хорошенькая танцовщица, целует Слюсарева.

Французы ставят на стол три бутылки бордо.

Наливают вино в стаканы.

Один из них, пламенный брюнет, произносит речь.

Ее не понимают присутствующие, но слова «Россия», «Совета» понятны всем — и «Виват! Ура! Хвала! Слава!» покрывают слова оратора.

Слюсарев смущенно говорит Савке:

— Ой, зазнаемся мы с тобой, парень! Лопнем от гордости. Гляди, как встречают!

Вдруг смолкают крики. И Слюсарев понимает, что теперь он должен сказать спич.

Он нерешительно берет стакан с вином.

— Товарищи артисты! — говорит он негромко. — Спасибо вам, конечно, за доброе слово. Мы с товарищем моим от лица всех советских воинов благодарны. Хоть вы, конечно, преувеличили нашу роль. Но мы делали что могли. Как нам велел советский народ.

Снова овация, снова крики и аплодисменты.

— Так! — продолжает Слюсарев. — Гнали мы Гитлера от самого Дона и догнали его до Шпрее. С тем и в Европу пришли. Ну что ж! Мы свой долг исполняем. Потом уйдем. Горькая у вас Европа, как я погляжу. Ну, это ваше дело. Я в это встревать не буду. Помещения тут чистые, хорошие, а культуры мало. Не видал я книг по квартирам. Не любят тут, видать, книгу. А мы любим. У меня у самого хоть небольшая, а есть библиотечка… по книжонке собирал. Но это я к слову, потому что мы, советские люди, любим культуру и искусство, хотя бы и цирк. И я с товарищем моим рады, что штыками нашими дали мы свободу и вам, товарищи артисты всей Европы. А там — ваше дело. Извините, если не так сказал. — Он поднял свой стакан и зычно, по-солдатски, закончил: — Да здравствует человечество!

…Слюсарев и Савка выходят со двора.

Чех с обвислыми усами провожает их до машины. У него в руках все еще краюха слюсаревского хлеба.

Они останавливаются у «виллиса».

К ним вдруг подходит какой-то толстяк в клетчатом пиджаке и котелке.

Он приподымает котелок, церемонно раскланивается, потом достает из бокового кармана бумажник, а оттуда паспорт и какую-то бумагу. Все это он протягивает Слюсареву.

Чех равнодушно смотрит, жует свои усы.

Слюсарев недоуменно берет бумаги.

Читает про себя… и вдруг хохочет.

Савка смотрит на него удивленно, человек в котелке — испуганно.

Чех уныло жует усы.

— Это когда же вам выдали, господин? — спрашивает, наконец, Слюсарев, показывая бумагу.

Человек в котелке что-то быстро говорит по-немецки.

Чех переводит:

— Он говорит: эта бумага выдана год назад.

— Ну и предусмотрительный же народ! Ну и далекого ж прицела люди! — покрутил головою Слюсарев. — Одно слово — нейтралы! — И он объясняет Савке, протягивая бумагу: — Год назад выдано… на русском языке… швейцарским консулом… с просьбой к русским властям оказывать этому господину содействие. Ну и ловкие ж люди!

— Гитлер — капут! — вдруг гордо произносит швейцарец и подымает над головой руку, сжатую в кулак.

— Капут? Ишь храбро как говорит! — усмехнулся Слюсарев. — А небось позавчера кричал «Хайль Гитлер»? Ох вы, нейтралы!.. Кто он такой? — спрашивает он у чеха.

— Артист. Имеет танцевальный номер.

— Танцор? Этот? — Савка с удивлением рассматривает толстяка.

— Нет, он не танцует. Он имеет номер. Труппу.

— А-а?.. Подрядчик, значит…

— Чего же он хочет от нас? — спрашивает Слюсарев.

Чех обращается к швейцарцу, тот отвечает. Чех переводит:

— Он хочет знать: это ваша машина?

— Это вот его машина, — показывает Слюсарев на Савку.

— Моя. Ну тай що? — подтверждает Савка.

Толстяк подходит ближе к машине, хлопает ее ладонью по кузову.

— Он хочет купить эту машину, — невозмутимо переводит чех.

— Купить?.. — расхохотался Савка.

Чех пожимает плечами.

— А на что ему? — спрашивает Слюсарев.

— Ему надо. Он хочет уехать отсюда.

— Ото так! — смеется Савка. — Ото купец!

— Ну что ж, поторгуйся с ним! — усмехнулся Слюсарев.

— А гроши у него есть? — спрашивает Савка.

— Он говорит, что есть. Любая валюта.

— Так. А сколько ж он даст за машину?

Чех переводит. Толстяк оживляется. Котелок съехал на затылок. Размахивая руками, швейцарец что-то говорит.