…Шумно проходят освобожденные люди.
На перекрестке, прислонившись спиной к столбу, стоит корреспондент Автономов и жадно записывает в блокнот все, что видит.
По привычке он бормочет про себя:
— На дорогах Германии сейчас невозможно встретить человека без национального знака. Освобожденные люди гордо утверждают свою национальность. Они не хотят, чтобы их принимали за фашистов.
А мимо него проходит и проносится толпа…
Национальные флаги полощутся над обозами. Флаги над домами.
Флаги на фургонах.
Флажки на велосипедах… в дугах и даже в гривах лошадей…
Американский солдат нашил на шинель, на спину большое звездное американское знамя.
Французы идут колонной, несут впереди свой трехцветный флаг.
Чудом уцелевшие евреи — их единицы — носят знаки, которыми их клеймили немцы (желтая повязка с шестиугольной звездой) — клеймо мученичества…
«Горькая ирония судьбы, — записывает Автономов. — Теперь немцы завидуют евреям».
Только одна национальность в побежденной Германии не подымает своих национальных флагов — сами немцы.
Они высовывают из своих окон белые тряпки, полотенца, простыни — знак капитуляции.
Они носят белые повязки — знак смирения, мольба о пощаде.
Им никто этого не предписывал, — они сделали это сами.
«Отныне вот он, фашистский флаг — капитуляция», — записывает Автономов.
А мимо Автономова все проходят и проходят люди.
Пожилые датчане с портфелями и рюкзаками…
Английские солдаты навеселе. Хриплыми голосами поют они «Типеррери».
Американцы из парашютных войск.
Француз-математик в роговых очках и ботинках, подвязанных бечевкой…
К Автономову подходит Иван Слюсарев.
— Здравия желаю, товарищ корреспондент! — рапортует он. — Записываете?
— Записывать не успеваю! — усмехается Автономов. — Интересно, а? — Он показывает блокнотом на толпу.
— Ничего, — сдержанно отвечает Слюсарев и откашливается в кулак. — Извиняюсь, спросить хотел, а вы иностранные языки знаете?
— Нет. Не знаю.
— Да. Жаль.
— А что? Поговорить хочется?
— Как же!
Слюсарев долго смотрит на толпу, проплывающую мимо.
— Вавилон. Чисто Вавилон! — говорит он. — Смешение языков! — Вздохнул. — А поговорить с ними надо!
Проходит мимо группа американских солдат. Увидев русских военных, они приветственно машут пилотками.
Подходят.
И один из них, молодой, краснощекий, словно он не из плена, а с курорта, говорит на ломаном русском языке, улыбаясь при этом во весь рот:
— Дравствуй! Русский. Ура. Спасибо.
— Здравствуй, здравствуй! — обрадовался Слюсарев. — Понимаешь по-русски-то?
— Мало-мало. Не хорошо. Мой батька был украина… Польтава. А? Хорошо?
— Очень хорошо! А вы что же, тоже полтавские?
— Но, но… Я не Польтава! I was born in Лос-Анджелес. Я пришел на свет в Лос-Анджелес… Калифорния. I have a mather… маму… Я имею девойку там. Я иду жениться.
— А! Невесту, значит, имеешь? Хорошо!
— Хорошо? — смеется американец.
— Хорошо. Вери гуд, — отвечает убежденно Слюсарев. — Небось соскучилась по тебе твой девойка. А? Хорошая у тебя невеста-то?
— О да. She have. Она имеет… как это? A shop… Она торгует мало-мало… делает деньги…
— Ишь ты, капиталистка, значит. Как же зовут твою девойку?
— Энибелл.
— А тебя как же?
— Микаэл Когут.
— Как, как? Михаил Когут? — удивился Автономов.
— О, yes! Михаил Когут.
— Американец Михаил Когут! — захохотал корреспондент.
И американские солдаты, ничего не поняв, захохотали тоже.
— Это — корреспондент, — представил Слюсарев Автономова. — Русский военный корреспондент. Он всю войну с нами.
— О, корреспондент! Хэлло, мистер!..
Американцы наперебой протягивают ему руки.
— Куда ж вы идете сейчас? — спрашивает Автономов Когута.
— Ту Эмерика! Домой. Лос-Анджелес.
— Что, вы идете на восток? Вам туда? — корреспондент показывает рукой на запад. — Туда надо. Берлин. Париж. Атлантический океан. Америка.
— Но, но! — машет головою Когут. — Нет. Туда нет. Нельзя. Мы идем: Брест, Москва, Влядивосток, Эмерика…
— Ишь ты! — усмехнулся Слюсарев. — Соображают! Эй, камрад, значит, выходит, путь на родину лежит-то через Москву?
— О, yes! Москва. Россия. Свобода. Эмерика. Спасибо.
— Спасибо? Ишь ты, спасибо!.. — даже законфузился Слюсарев. — Нет, ты мне лучше вот что скажи, камрад. Прочувствовал ли ты, американец, кто тебя из неволи-то спас, кто Гитлера разбил, кто мир освободил, а? Расчувствовал ли ты?
Михаил Когут мучительно морщится. Быстрая речь Слюсарева не доходит до него.
— Ты медленнее, дядя Иван! — улыбаясь, советует Автономов.
— А? Ну хорошо. Ты мне вот что скажи, камрад Михаил Когут. — Теперь он сопровождает свою речь выразительными жестами. — Кто Гитлера разгромил?
— А! — просиял Когут. — Русские.
— А кто мир освободил?.. Человечество?
— Русские.
— А кто тебя и твоих товарищей из неволи выручил?
— О, русские. Спасибо.
— Так забудешь ли ты этот факт, Михаил Когут, а? Как полагаешь, забудешь?
— О нет, нет! — закричал Когут.
— А потом, гляди, через пять — десять лет на нас войной пойдешь, а? Нет, ты мне по чести, по-солдатски скажи, пойдешь ли на нас войною?
Михаил Когут быстро поворачивается к своим товарищам и что-то взволнованно говорит им.
Американцы заволновались.
Страстно, наперебой они кричат Слюсареву, что никогда и никто не заставит их воевать против их освободителей — русских.
Они кричат это по-английски, но Слюсарев все понимает.
— Ну то-то! — говорит он. — И мы войны не любим. — Он протягивает Когуту руку. — Ну, иди! Иди, Михаил Когут, с миром. Иди через Брест, Москву-матушку, Сибирь, Владивосток. Там, в Сибири, между прочим, моим поклонись, иркутянам… А мы тут, значит, останемся. За тебя довоюем. В Берлин придем. Гуд бай, Михаил Когут!
— Гуд бай! — кричат американцы.
…Медленно пробираясь среди колонны войск, ползет фронтовой «виллис».
За рулем Савка Панченко, он мурлычет свою бесконечную песенку. Рядом сидя спит Дорошенко. Сзади — автоматчик.
Затормозил «виллис» у какого-то дома.
Савка осторожно потряс Дорошенко за плечи.
Тот что-то сонно промычал в ответ.
— Замаялся! — сказал Савка. — Та и то правда, что спать ему не приходится.
— Война… — зевая, сказал автоматчик.
— Ой, война!
Савка с сожалением посмотрел на подполковника.
— А будить треба! Сегодня хоть в хате отоспится. Сутки нашему полку на отдых дали.
…Стоит «виллис» у ворот большого и странного дома.
Над домом развевается много флагов. Словно все нации собрались здесь. Словно живут здесь люди со всего мира. Словно это — корабль интернациональной экспедиции или Ноев ковчег.
Перед домом, задрав головы, стоят Савка Панченко и Иван Слюсарев и смотрят на флаги.
— Это французский флаг, — говорит Савка. — А этот… это я знаю. Это югославский.
— А это ж какой будет, вон над трубой?
— Черт его знает! Может, бельгийский.
— Что ж они так разукрасились, а? — Слюсарев подозрительно смотрит на дом и качает головой. — Эй, Савка! Этот дом обследовать надо. Может, тут вся дипломатия живет. Поджигатели войны. — И, вскинув за плечо винтовку, решительно говорит: — А ну идем!
Они входят во двор.
Здесь стоят какие-то странные крытые фургоны.
Они разноцветные, яркие; их полированные бока почти сплошь заклеены рекламами и афишами.
Они стоят один за другим, как поезд.
Людей вокруг них нет.
Савка и Слюсарев медленно идут по двору.
Вдруг доносится до них странный рев.
Они прислушиваются.
Это… да это рычит лев.
Лев в Ландсберге?
Но лев рычит, в этом не приходится сомневаться.
К его реву вдруг присоединяется завывание гиен, крики обезьян, какое-то кудахтанье…
Савка бледнеет.
Слюсарев смеется.
— А ну взойдем! — говорит он и решительно направляется к большому сараю, откуда и доносится рев.
