— У нас красивей… — застенчиво сказала Галя.
— У нас! — даже задохнулся от восторга Вася. — У нас выйдешь в степь — боже ты мой! И петь хочется, и плакать, и жить, и любить… А тут…
— А тут? — засмеялась Ирина.
— Тут?.. Тут только выпить хочется от скуки.
— Нам торопиться надо, Вася! — напомнила Галя.
— Да, да. Поехали.
Они садятся в машину. Вася за рулем, рядом Галя. Они едут вдоль Одера… Тепло. Весна…
Вася чуть слышно мурлычет песенку. Галино плечо совсем близко к его плечу. Им хорошо сейчас обоим.
Ирина смотрит на них с нежной грустью.
— Скажите, — вдруг говорит она. — А как любят в России?
Вася удивленно обернулся к ней и вдруг покраснел.
Смутилась Галя.
Отодвинулась от Васи.
— Нет, не надо рассказывать! — улыбнулась Ирина. — Я вижу.
…Плацдарм на Одере.
Блиндаж командира полка.
Дорошенко обнимает Васю.
— Ты жив, чертушка, жив, жив! — радостно повторяет он и трясет капитана за плечи.
— Жив, подполковник. Разве меня шальною пулею смахнешь с земли? А у нас все живы?
— Все не все, а живем… Воюем!.. Нет, до чего ж я рад тебя видеть, капитан. Вот и не думал, что так обрадуюсь…
— Дай и мне тебя обнять, Вася, — говорит, выступая из темноты, Автономов. — А я чуть было о тебе некролог не написал.
Они обнимаются.
— Жаль не написал, я бы прочел, что ты обо мне в самом деле думаешь, — смеется Вася.
— А я всегда что думаю, то и пишу. Даже о живых.
— Ох, страшный ты человек, Федор Петрович! Который уж вещевой мешок пошел с рукописями-то, а? И все ведь о нас с Дорошенко… Даже страшно! — И Вася обернулся к своим спутницам. — Это — Ирина, — представил он девушку из Жолибужа. — Пан поручик Ирина.
Ирина сдержанно козыряет Дорошенко.
— Здравствуйте, Ирина. Я не узнал вас, — обрадовался Автономов.
— Постарела? — усмехнулась она. — Здравствуйте.
— Вы в польской армии?
— Да… Мы соседи.
— Польский корпус правее нас, — сказал Дорошенко. — Рядом драться будем.
— Да, рядом… — вздохнула Ирина. — Ну, ничего! После Берлина я надеюсь быть не только соседкой…
— А это Галя… — сказал Селиванов.
Галя выступила из темноты.
— Это Галя! — значительно повторил Вася.
Галя внимательно посмотрела на Дорошенко.
— Очень рад вам, Галя! — сказал подполковник и протянул ей руку.
— И я тоже… — пробормотала она.
Непонятное молчание вдруг наступило в блиндаже.
— Ну что ж! — сказал Вася решительно. — Мы солдаты. Лучше сразу! — И посмотрел прямо в глаза Дорошенко.
Автономов тревожно заворочался.
— Я слушаю… — тихо ответил побледневший подполковник.
— Галя была… подругою вашей Гали, Игнат Андреич!
— Была? — тихо переспросил Дорошенко. (Пауза).
— Д-да… Была… — ответил Вася и опустил голову. (Долгая пауза.)
— Так, — сказал, наконец, Дорошенко. — Ничего… Мы солдаты. Говори, Галя.
…Уже совсем темно в блиндаже. Чуть мерцает огонек «летучей мыши».
Галя заканчивает рассказ.
— Непокорная была ваша Галя. Ох, какая смелая и хорошая! И они… замучили ее. Замучили… Нам даже похоронить не дали. Увезли ночью.
Молча слушает Дорошенко.
Потом так же молча встает и уходит.
…Он стоит у блиндажа под дубом.
Смотрит на запад.
Там, за Одером, — туман, ночь, враги…
Оставшиеся в блиндаже сидят молча.
— А он так надеялся! — произнес Селиванов. — С тем и шел в Германию, чтоб Галю найти.
— Не за тем шел! — отвечает Автономов. — Нет, не за тем! — Он вдруг встал, взволнованно прошел из угла в угол, остановился. — Эх, нет у меня слов, нет у меня слов таких, чтоб рассказать нашим людям… о них же… О том, какие они. Какие они красивые и благородные люди!
…Стоит Дорошенко под дубом, смотрит за Одер.
Тихо плещется река.
Ночь. Неслышно подошла Ирина.
Стала рядом.
Тоже смотрит за Одер.
…И сразу — загрохотали пушки.
Ночь.
Ракеты.
Наступление.
В блиндаже у телефона подтянутый, строгий Дорошенко.
— Да, — говорит он в трубку. — Готов. Есть. Спасибо. Да. — Вдруг он поежился, втянул плечи, голос стал глуше. — Да, так точно. Да. Получил печальную весть. Да. Дочь… Да. Галей звали. Да… семнадцать… (Пауза.) Спасибо за сочувствие, товарищ генерал. Нет, ничего… Спасибо… У меня сердце каменное, товарищ генерал… насколько может быть каменным сердце человека… (Пауза.) Спасибо. Есть. Слушаю.
Он кладет трубку аппарата. Смотрит перед собой.
Гремят за кадром пушки.
Дорошенко беззвучно шепчет:
— Иду к тебе, Галя. Иду к твоей безымянной могилке, дочка!..
Он еще секунду стоит молча.
Потом, словно стряхнув с себя все не идущее к бою, резко и с силой бросает телефонисту:
— Звони в батальоны. Вперед!
…Вперед!
Рванулись через Одер полки, батальоны, роты…
Развалины Кюстрина.
Деревянный мост через Одер.
Дамба, развороченная снарядами.
Песок, грязь, кровь, убитые лошади, тракторные колеи, лесные пожары, гарь, дороги, забитые машинами, горящие танки, войска…
И на фоне всего этого — солдат Иван Слюсарев, с лицом счастливым и усталым, — пот на лбу, кровь на подбородке, грязь дорог, соль походов, запах пороха на гимнастерке.
Победитель и освободитель, он идет с винтовкою за плечами, — и навстречу ему, из всех щелей взятого города, выходят люди, бегут по улицам, растекаются по дорогам.
Великое множество людей.
Разноязычное, разноплеменное, исстрадавшееся и освобожденное человечество.
Вавилон в городке Альт-Ландсберг за Одером.
Проходят французы, поляки, югославы. Американские и английские солдаты. Болгарин из концлагеря. Девчата с Волыни. Голландцы. Итальянцы. Чехи.
Сбит красноармейским прикладом замок с дверей европейской тюрьмы — Германии. Распахнуты двери тюрем.
Вчерашние узники, невольники, пленники, рабы идут по всем дорогам — на Восток!
— Освобожденные! — говорит Слюсарев молоденькому солдатику Пете, шагающему рядом с ним. — А кем, кем освобожденные? Нами с тобой, товарищ. Ты чувствуй.
— Я чувствую… — торопливо отвечает Петя, а глаза его жадно разбегаются по толпе. — Ой, дядя Иван! Французы!
— Ну что же! — отвечает спокойно Слюсарев. — И французы… Французов немец тоже… того…
— А это кто же?
Проходит странное семейство: отец в котелке, жена в старомодном пышном и рваном платье, юноша с густыми бакенбардами и почему-то в цилиндре… дети… На рукавах у всех повязки с надписью химическим карандашом.
— Голлано, — читает Петя. — Голландцы, дядя Иван, а?
— А что ж! Может быть, и голландцы. Голландцев немец тоже… того…
— Ой, а это индийцы! Ей-богу, индийцы, дядя Иван!
Индус из Бомбея и индус из Калькутты, оба в английской военной форме и с чалмами, проходят мимо.
— Ишь ты, индийцы… — улыбается Слюсарев. — Вот, Петя, чувствуй, освободили мы индийцев. Потом дома, в деревне, расскажешь.
— Теперь бы еще негра, дядя Иван, а? Для полного комплекта! — мечтает Петя и вдруг кричит: — Дядя Иван! Негр! — И он даже замер в восторге.
Приветственно взмахивая черным кулаком и улыбаясь, проходит мулат из сенегальской пехоты.
Петя провожает его восторженным взглядом.
— А про это… — тихо говорит он, — в деревне и не поверят!..
Оно проходит, это освобожденное Слюсаревыми человечество, шумно радуясь свободе и жизни.
Они идут пешком…
Катят на велосипедах…
Собираются в большие и многонациональные обозы…
Едут в крытых фургонах…
В извозчичьих фаэтонах с фонарями…
В старинных свадебных каретах…
Два хохочущих француза едут… на катафалке и пьяно поют марсельезу.
Черный катафалк проплывает через толпу…
Все, на чем можно ехать, двигаться, везти свой небогатый скарб, — все использовано.
Идет женщина с детской коляской, но в коляске не ребенок, а чемоданчик.
Пьяные американские солдаты волокут бечевою… гроб.
В гробу (из разбитого немецкого бюро похоронных процессий)… огромное множество бутылок.
