— Я и есть русская.

— Русская? — удивляются все в блиндаже и даже ближе подходят к девушке.

— Да, я русская.

— Может, землячка? — оживляется Слюсарев. — Не сибирячка?

— Случаем, не харьковчанка? — отзывается Савка. — Харьковских много в Германию угнали.

Девушка молчит.

Потом произносит медленно:

— Н-не знаю…

Пауза. Все удивленно смотрят на нее.

— У меня нет родины… — печально объясняет она. — Мой отец был петербуржец, мать — волжанка. А я… я родилась в Казанлыке. — Она усмехается. — Вы, конечно, и не слыхали такого города. Это в Болгарии. Потом мои родители бродили по свету… Искали пристанища, работы, хлеба… и я с ними… — И совсем тихо: — Меня зовут Ирина… В цитадели меня зовут Ирен.

…На полковом «виллисе» офицер штаба и Ирина едут в штаб фронта. Едут лесом. На Ирине все та же солдатская шинель.

Они едут молча.

Вдоль дороги то тут, то там — небольшие холмики: могилы советских воинов.

И когда машина проходит мимо могилы, офицер молча и сурово козыряет.

Так они едут…

Вдруг Ирина тронула офицера за рукав:

— Остановитесь на минуту.

Машина остановилась.

— Я хочу подойти… — смущенно сказала Ирина.

Они сходят с машины и подходят к могиле. На ней простой деревянный знак: пятиконечная звезда на верхушке.

На дощечке химическим карандашом написано:

«Здесь погребен товарищами гвардии рядовой Левшин Афанасий Павлович, отдавший свою молодую жизнь за братскую Польшу».

Ирина отломила с дерева несколько веток. Кладет на могилу.

— Умирать не страшно, нет! — говорит она вдруг. — Я теперь это знаю. Но как страшно умирать вдали от родины… на чужой земле… в чужом лесу…

— Он не боялся этого! — отвечает офицер, показывая на могилу. — И не думал об этом. Просто дрался. Просто умер. Левшин Афанасий Павлович.

Он козыряет могиле и, сумрачный, идет к «виллису».

Снова едут они… Снова молчат…

И козыряют могилам вдоль дороги…

— Расскажите мне о России!.. — вдруг попросила Ирина. — Какая она?

— А вы, значит, никогда не были в России? — спрашивает офицер.

— Нет. — (Пауза.) Усмехаясь. — Впрочем, в снах — часто, очень часто… Еще девочкой я молилась на ночь, чтоб приснилась Россия. И она мне снилась…

— Какая?

— Необыкновенная!

— Колокола, тройки, березки, самовары?

Ирина печально посмотрела на него.

— Я знала, — говорит она чуть дрожащим голосом, — что вы будете смеяться надо мной.

— Нет, что вы, что вы! — испугался офицер.

— Я уже не девочка, — тихо и твердо говорит Ирина. — И я уже видела такое, такое!.. Вам, счастливым, и не увидеть никогда!.. Ведь мы были на дне жизни, без родины, без нации, и… и без хлеба. Моя мать стала портнихой, отец… — Она смотрит перед собой. Бежит под колеса дорога. — Есть в Маниле, на Филиппинах, такой притон… «Олд мен» — «Старый человек»… Темная лестница… Дверь с решетчатым окном. И привратник в окошке… подозрительный и жестокий… Там я однажды нашла папу… Я опоздала на пять минут… — Она смахивает слезу с ресниц. — Нет. Лучше вы… расскажите мне о России.

«Виллис» с боковой дорожки из леса выскакивает на магистраль.

— Россия… гм! — пожимает офицер плечами. — Сразу и не расскажешь! — Шутливо: — Ну, Советский Союз есть государство с двумястами миллионами жителей. — Он вдруг посмотрел на Ирину и смолк; такое у Ирины лицо!

Они едут молча.

Мимо идут войска. Растянулась на много километров походная колонна дивизии…

— Ну? — тихо повторяет Ирина.

— Россия!.. Да вот она — Россия! — вдруг говорит офицер и показывает на войска. — Вот она — Советская Россия на походе, одетая в солдатскую шинель, обутая в солдатские сапоги… Три года мы деремся с Гитлером… один на один… без второго фронта. И мы уж сломали Гитлеру хребет! Сами. (Пауза.) Наша страна разрушена… Нам бы строить сейчас, сеять, пахать… А мы — здесь, в Польше… И дальше пойдем. В Чехословакию пойдем, в Австрию, в Германию. Мы уже не за себя воюем. Мы воюем за мир, за человечество!.. И будет очень обидно, — криво усмехается он, — если мир забудет это. Забудет, как мы дрались и умирали на чужой земле, за чужих людей, за чужой покой и счастье…

Взволнованно слушает Ирина…

А мимо проходят, проходят солдаты, советские воины. Суровые, обветренные лица. Соль на гимнастерках. Кровь на повязках раненых. Пот на запыленных лицах.

…Приемная командующего фронтом.

Офицеры с интересом, который, впрочем, они всячески маскируют, рассматривают Ирину.

— Девушка из Жолибужа, — шепотом говорит один молоденький адъютант другому.

Ирина волнуется.

— Пожалуйста! — улыбаясь, говорит ей адъютант-полковник и распахивает дверь.

Ирина входит к командующему.

…Берег Вислы. Сумерки.

Ирина прощается с офицером и Васей.

— Спасибо! — говорит она, пожимая им руки. — За все спасибо!

— Не за что! — улыбаются офицеры.

— За тепло, за ласку, за сухари…

— Раз командующий сказал — все будет сделано!..

— И главное, — говорит Ирина, — спасибо вам за то, что вы… вы вернули мне родину… Верните же нам и Варшаву!..

— Мы возьмем Варшаву, — просто отвечает Вася.

Девушка еще раз пожимает им руки, сбрасывает шинель и тихонько идет к воде.

В блиндаже пулеметчики настороженно следят за ней, чтоб, если надо, прикрыть ее огнем.

Вот Ирина уже на воде… Плывет…

— Русская!.. — улыбается Вася. — Ишь как храбро плывет!.. — перекусывает былинку. — А Варшаву надо взять, и скорее…

…Бегут среди развалин волны.

Снег под ногами. Дым. Гарь.

Вытягивает руку передний, кричит:

— Варшава, ребята! — и припадает, раненый, к столбу.

На столбе надпись: «Берлин — 700 километров».

Все еще держась руками за столб, медленно сползает раненый. Мы узнаем в нем солдата Бровкина.

Сержант Иван Слюсарев тревожно наклоняется над ним.

— Эй, земляк! Ты что?..

— Ничего, Ваня, ничего… — стонет Бровкин. — Кажись, кончили меня, Ваня…

Пробегают мимо бойцы. Еще идет бой. И затихает вдали.

Мутным взором обводит Бровкин мир:

— Мы где? В Варшаве?

— В Варшаве, земляк, в Варшаве…

— А-а, ну вот!.. — удовлетворенно произносит Бровкин и затихает.

Медленно снимает шапку Слюсарев.

Падает снег. Голова сержанта становится седой.

Смотрит Слюсарев на столб. На нем стрелка на запад и надпись нерусскими буквами: «Берлин — 700 километров».

Поправил винтовку за спиною Слюсарев, надел шапку. И пошел по улице… на запад…

…Он идет по Маршальской, лучшей улице Варшавы… Руины, обломки, снег… бродят люди со скарбом.

Прямо на тротуаре горят костры.

У костра сидит старик поляк, подкладывает в огонь обломки кресла; много битой мебели вокруг. На костре котелок со снегом.

— Д-да… — произносит Слюсарев. — Знаменитый был город Варшава! — смотрит вокруг. — Ничего! Отстроится. Много крови за нее пролито.

…Восторженные толпы на тротуарах.

Дым уличных боев.

Познань в «котле».

Грязный снег… и кровь на снегу.

Санитарка наклоняется над раненым.

Мы узнаем в нем Васю Селиванова.

— Больно? — спрашивает она.

— А, пустяк! — сердито отвечает он. — Не больно, а… обидно. Глупо! Ну, ведите уж куда надо, перевязывайте, режьте…

Со стоном он подымается на ноги, обнимает санитарку за плечи и, ковыляя, идет за ней, искоса и сердито поглядывая на девушку, словно она виновата в том, что он ранен.

Вдруг он останавливается.

— Постойте, постойте! — говорит он и впивается взглядом в лицо девушки. — Нет, постойте! — Он что-то вспоминает.

— Как же зовут тебя, девушка?

— Галя… — удивленно отвечает она.

— Да, да, Галя… Косы русые… Из лагеря смерти?..

— Д-да…

— Ну вот! — облегченно вздыхает Вася. — Теперь мы квиты. Волоки меня в медсанбат, Галя, я тебя на руках нес из лагеря смерти.

— Так это вы? — обрадовалась Галя. — Как я искала вас!

— Веди!..

Они идут по улице, через гарь и дым…