- Так откуда она взялась, не сказали? – офицеру очень хотелось разузнать как можно больше о девушке, и он слушал с неподдельным интересом. Хотя тон Ярослава его сильно раздражал.

- Да нет, сказали просто, что она уже состояла в какой-то там ячейке на задворках страны. Она вообще о жизни своей прошлой не очень любит рассказывать. Отмалчивается! – он гоготнул. – Так за год ничего и не удалось из нее выудить. Единственное что, когда меня подстрелили по глупости моей, так, несерьезно, конечно, она довольно ловко меня перебинтовала. Я спросил тогда, может она в сестрах милосердия была в Великую войну, но как обычно – тишина была мне ответом. Не любит она о себе говорить – вот и все. А чего ты вдруг про нее стал расспрашивать? Понравилась?

- Да так, просто интересно, - пожал плечами, смутившийся Иван.

- Только про нее или ты у всех про всех спрашиваешь?

- Неважно, - закончил диалог офицер, - Пошли, у нас еще куча работы.

К вечеру повсюду на улицах были видны группы рабочих, закончивших смену, стоящих кругом и явно обсуждающие новый выпуск газеты. Кто-то был растерян, кто-то злился и ругался, кто-то стоял совсем бледный, не зная, что ему делать. К таким группам почти сразу подходили неприметные люди, предлагавшие пройти в бар или иное питейное заведение, предлагая бесплатную выпивку. Уже там, когда собиралось достаточное количество публики, другие люди, начинали читать подготовленную речь. Так людей готовили к мятежу. В стране, где права рабочих были ограничены, они не имели никакой социальной защиты, а трудовой день занимал двенадцать часов, не очень сложно было надавить на правильные больные точки. И весть о страшных экспериментах должна была стать для них последней каплей, так считал Афанасий Львович.

Подвыпившая публика начинала кричать, стучать по столам, выражая свое недовольство, и продолжала слушать пламенную речь оратора. Ивану удалось побывать на таком собрании. Взяв себе кружку пива, он пристроился в углу, рядом с окном, чтобы иметь возможность, в случае чего, быстро сбежать, если бы нагрянула полиция.

Человек, который не был знаком офицеру, говорил об идеях коммунизма и всеобщем равенстве между рабочими, фабрикантами, торгашами и крестьянами. Иван слушал его с упоением. Лишь иногда кто-то из посетителей выкрикивал интересующие его вопросы об устройстве будущего мира. Выяснилось, что фабрики должны принадлежать рабочим, земля должна стать собственностью крестьян и вообще, весь этот классовый строй должен уйти в прошлое. К тому же, все деньги, заработанные трудом тысяч людей, должны быть изъяты и переданы в казну государства. А оно-то уже и решит, как их распределить между нуждающимися.

Основные идеи были ему ясны, и он понял, что разделяет большинство из них. Однако, перераспределение ресурсов, о котором говорил оратор, не виделось ему чем-то выполнимым без кровопролития. Но до этого, как ему казалось, еще было очень далеко. Его горизонт планирования сходился на остановке работы завода, это казалось ему самым главным. А средства или идеологии имели для него меньшее значение. С другой стороны, если текущее правительство дало добро на создание таких роботов, то и его необходимо было заменить, чтобы избежать такого в будущем. Но все это казалось ему таким далеким.

В какой-то момент он поймал себя на мысли, что хотел бы сейчас сидеть за одним столом с Равенной. Ее молчаливое присутствие чем-то привлекало его. Да и внешне она не была какой-то уродкой. Узнать бы только, что скрывалось за ее темными очками. Иван надеялся увидеть там ясные голубые глаза и длинные ресницы. Именно ясные, а не серые или блеклые. Он не удосужился спросить у Йозефа, сколько времени займет ее полное восстановление, но подозревал, что не меньше месяца. Иван представлял, как каждый день, заканчивая работу, он будет приходить к ней и просто сидеть. Или, даже, когда она окрепнет, делать прогулки и разговаривать, пусть даже через эту дурацкую записную книжку. Это была мелочь.

За агитационной работой прошло около полутора месяцев. За это время не обошлось без происшествий: несколько стычек на улицах, драки, задержания, аресты в барах – все это лишь усиливало желания людей выйти на улицы. Однако, их сдерживали агенты, говоря, что еще не пришло время. Афанасий Львович ждал, как покажут себя газеты и листовки в других городах, в которых также начали работать агитаторы. Не редкостью стали случаи, когда сами полицейские, проводившие рейды или собирающие информацию, становились жертвами ораторов. Речи, которые те произносили с импровизированных сцен, не могли оставить равнодушным. Дальше стал работать эффект сарафанного радио и вскоре добрался до армии. Несмотря на большую верность правительству среди командного состава, все равно находились солдаты и призывники, которые охотно читали коммунистические газеты и затем уже обсуждали их со своими товарищами. Для них известие об экспериментах стало настоящим шоком. Официальные же газеты в большинстве своем отмалчивались. Лишь канцлер выступил один раз по радио, назвав все эти новости чушью и работой асторских шпионов. Однако в газете приводились документы с официальными печатями и подписями известных генералов, а потому просто так их опровергнуть у них не получилось. Общественность начинала бурлить.

Между тем, жизнь Ивана превратилась в рутину, в которой он каждый день начинал с кофе, играл с товарищами в карты, расклеивал листовки, разносил газеты, завлекал все новых и новых людей, затем спешил на квартиру к девушке, а возвращавшись продолжал играть в скат.

Равенна шла на поправку и уже могла спокойно держать карандаш и поддерживать диалог с Иваном. Они вели долгие разговоры обо всем подряд. Заняться ей все равно было нечем. Повязка на глазах сменилась на привычные пустынные очки, которые та наотрез отказывалась снимать. «Ничего», - думал парень, - «У всех есть свои трудности».

Он попробовал пару раз начинать разговор о той ночи на заводе, но увидев, как девушка заплакала, то ли от страха, то ли от благодарности в спасении, старался больше его не начинать. Так, в сухих фактах рассказал, как и что произошло. Равенна посетовала на потерянный ей револьвер, Иван же предложил раздобыть новый, как она снова окажется в строю.

Узнав у знакомых адрес магазина, где продавались книги с самоучителем по языку жестов, он выбрал самый простой, где на схемах и картинках объяснялись слова. Слова складывались в предложения. Придя к ней в очередной раз, он поприветствовал ее приложив кулак к подбородку, однако девушка лишь недоуменно уставилась на него.

- Я думал, ты понимаешь язык жестов, - немного расстроился Иван, - Разве такому не обучают всех немых?

Изогнув брови, Равенна передала ему следующую записку:

«Твой язык годится для Славитании. В Ейсенрейхе и Астории он свой. Я не могу знать их все»

- Никогда об этом не задумывался, - Иван чувствовал себя полным идиотом, потравившим несколько дней на изучение нескольких жестов, - Я всегда считал, что язык жестов один и он интернационален.

В ответ девушка лишь покачала головой. Честно говоря, Иван был очень расстроен. Он мечтал, что их общение, таким образом, могло бы выйти на новый уровень. Стало бы динамичнее, последовательнее и, может быть, ближе, интимнее. В кругу людей, они могли бы говорить так, что никто вокруг их не понимал. А сейчас его эта мечта разбилась об суровую действительность. Бегать и искать Ейсенрейхский учебник жестов казалось слишком гиблой затеей, ну откуда ему быть в Новграде?

На улице постепенно теплело, зима сдавала свои позиции весне. Солнце грело все сильнее, снег почти сошел, хоть и оставались еще кучи в тени. Жизнь, казалось, налаживается. Каждый день он приносил Равенне какие-нибудь гостинцы, на которые у него хватало жалования. А когда показались первые цветы, он нарвал и принес ей букет. Хоть это и было большой для нее неожиданностью, она приняла его, и он стоял сейчас на тумбе у ее кровати.