Та встреча ничем интересным не закончилась: Ак-Ерке забрала масло и убежала, но Айбар стал попадаться на улицах едва не каждый день, она перестала от него шарахаться, разговаривала при встрече и даже пару раз приносила домашние баурсаки[59] и курт, когда мать велела. Все сельчане подкармливали строителей, и их шанырак[60] не хуже других. В конце лета, когда школа уже надела шляпу и заблестела многочисленными зрачками окон, состоялось объяснение.

– Ты такая шустрая, бежишь – не догнать. – Он запыхался, как будто и впрямь мчался за ней вприпрыжку. – Небось в колхозе скоро звеньевой станешь.

– Работы много, – буркнула Ак-Ерке.

– А как насчет жениха? Что скажешь, если я к тебе по осени свататься приеду?

– Нет, не приезжай! – Она испуганно остановилась.

– Не нравлюсь тебе? – Он комично свел брови домиком, сдвинул на затылок сложенную из газеты шапку и стал похож на добродушного Ходжу Насреддина, который в очередной раз опростоволосился, но не опечален, а просто озадачен.

– Мне замуж рано, отец не отдаст. – Ак-Ерке пожалела неудачника, пусть думает, что дело не в нем, а в ее родителях.

– А давай я сам у него спрошу. – Ее Ходжа Насреддин оказался предприимчивым, как и предполагало амплуа.

– Нет, – пискнула Ак-Ерке и для убедительности затрясла косами.

– Давай, Кобелек[61], скажи, чем я тебе не угодил?

– Почему Кобелек? – удивилась она.

– Потому что ресницами порхаешь, как бабочка крыльями, – он рассмеялся, она не выдержала и тоже прыснула.

Вроде бы никаких слов, а и без них все ясно. Он был ей по душе, пугала только неизвестность и чужой негостеприимный дом. Но, как известно, двух смертей не бывать, а один раз замуж все равно выходить придется. Пусть лучше с ним, чем с каким-нибудь плешивым или ревнивым.

Перед отъездом Айбар признался, что с первого взгляда в полутемном вонючем магазинчике понял все про них с Ак-Ерке.

– Как будто меня по голове бревном тюкнул и. – Он развел руками, то ли демонстрируя добрые намерения, то ли сожалея, что не припас подарка для нареченной. – Ты не думай, со мной раньше такого не было. Это все твои ресницы, Кобелек.

Сватовство состоялось ранней осенью. Айбар по всем правилам поехал к ее отцу, прихватив с собой аксакалов с расшитым коржуном[62], праздными нескончаемыми славословиями и горсткой леденцов для детворы. Матери достались в подарок серебряные серьги, а самой невесте – золотые, по древней традиции. Если девушке надевали серьги, то она уже не смотрела любопытной сорокой по сторонам: все знали, что час ее замужества близок. Ак-Ерке стояла рядом с медно-красным, как будто отлитым из первосортной бронзы, женихом и чувствовала себя одинокой жертвой, которую их аул отдавал на заклание, чтобы другие еще какое-то время беспечно полежали на топчанах, попасли баранов, попили кумыс. Впереди неизвестность, черная пропасть чужой жадной постели, грязная работа с утра до вечера. Все разноцветное в ее жизни закончилось.

Той же осенью после согыма[63] родичи проводили ее в дом Айбара. Маленькая хлипкая мазанка на стыке падающей в Ишим кривобокой Белоголовки и большого разрастающегося села Вишневки. Даже поближе к Вишневке. Одна комнатка и отгороженная печкой кухня. Увидев, что простора для любовных утех в доме не наблюдалось, Ак-Ерке облегченно вздохнула. Может быть, Аллах еще смилостивится над ней. Не станет же Айбар на глазах у матери тешить блуд, пусть и с молодой женой? Но Рахима в брачную ночь ушла гостить к соседке, а страхи перед мужским органом, красочно расписываемые девчачьей армией с закатыванием глаз, с извращенными и кровавыми подробностями, оказались терпимыми. Ноги мыть никто не заставлял, вшей не находилось, а домашнюю работу свекровь выполняла сама. Новобрачную приняли в колхоз, отправили дояркой на ферму. Реальность оказалась вполне съедобной. Свекровка пока не проявляла тирании, а муж и вовсе на руках носил, повторял, что судьба его в том магазинчике бревном по макушке стукнула. Жизнь неожиданно повернулась лицом.

Через полгода, весной 1938-го, ее отца объявили баем, ткнули в лицо наган и кинули в тюрьму.

Она долго не могла поверить, что это случилось на самом деле. Какой из отца бай? После революции еле-еле кормились, ни яичка не водилось на столе, ни молока. А тут – бай, зажиточный, кровопийца. Теперь следовало радоваться, что у Ак-Ерке свой шанырак, своя семья. В отчем доме нынче не до нее, хорошо хоть одним ртом стало меньше. Про несправедливость Ак-Ерке предпочитала молчать, даже с мужем не делилась. Такие времена на дворе, что слова нужно держать на цепи покрепче, чем собак. Ее отец не первый и не последний. Даст Аллах, власти во всем разберутся, вернется их шал[64]к отбасы[65].

Осенью того же года родился Нурали, и Ак-Ерке перестала денно и нощно думать об отце. Теперь она боялась за мужа. Айбар сдружился с рыжим Николаем, а того забрали в НКВД как раз в день родов, когда она в муках и слезах стала наконец матерью. Даже отпраздновать рождение наследника толком не удалось: все приятели разом поскучнели, отмалчивались или ссылались на хозяйственные дела, никто не хотел распивать водку и звенеть радостными тостами, когда Колькина судьба мыкалась в заточении. Третьим в их компании был молчаливый тракторист Пашка из-под Павлодара. За ним пришли, когда Нурали исполнилось полгодика. Эх! А наивная Ак-Ерке планировала упросить Пашину супругу, круглолицую румяную Софью, посидеть с ее малышом. Та работала в ночную смену, ей все равно днем делать нечего. Теперь все планы покатились с обрыва и утонули в бесноватом омуте.

Отныне и строить их не следовало, просто жить, радуясь каждый вечер, что можно понюхать родную макушку, сварить мужу шорпу[66] на ужин и проводить утром на работу испуганным маленьким поцелуем.

Так продолжалось почти три года. Летом они дотемна вгрызались в засохшую глину огорода, унавоживали, поливали, зато по осени закладывали в погреб полные мешки яблок и картошки. Зимой отсиживались у печи, слушали завывание бурана и силились угадать, не слышится ли сквозь пургу нежный звон бубенцов или мерное урчанье автомобильного двигателя.

В первый день войны Ак-Ерке с Рахимой с раннего утра шатались по лесу, собирали дикую землянику. К вечеру ноги совсем не держали, зато во рту торжествовал праздничный аромат неприрученной, неусредненной и невзвешенной сладости.

– Керемет![67] Варенья наварим, меня Варвара-татешка[68] научила, – приговаривала Рахима, одной рукой поправляя объемную ивовую корзину, а другой подталкивая вперед сонного, измазанного ягодным соком Нурали.

– И насушить можно, зимой с чаем хорошо, – добавила Ак-Ерке. Обе ее руки оттягивали корзины: тяжелые, а нести в радость.

Не доходя до Вишневки они споткнулись о крики и шум, которым в такое время, да еще в выходной, вроде бы не место. Свекровь испуганно прижала к себе черную щетинистую головку внука.

– Апырмай![69] Кого еще шайтан[70] принес на нашу голову?

Ак-Ерке прибавила шагу, хоть сил оставалось едва-едва. Чем грозило это оживление? Неужели опять аресты?

– Война, бабоньки, горе-то какое! – Из-за крайнего плетня высунулась долгоносенькая Катька, запричитала: – Ты что ж, Рахима, не слыхала? Война у нас, немец, гадюка, напал. Киев бомбит, сволочь.

– Апырмай! – Рахима присела на завалинку, безвольно обмякла под Катерининым криком. – Айбар, балам.