– Айбартай станет учиться… станет бием… – восторженно протянула Рахима, смакуя каждое слово.
– А что было потом? – спросила большеглазая Ак-Ерке, не отрывая взгляда от свекровки. Ее тонкие умелые пальцы работали сами по себе: чистили картошку, резали лук, морковь.
– Потом случилась революция, сама знаешь. – Невысокая ладная женщина за сорок, с умными внимательными глазами удовлетворенно посмотрела на пылающий в печи огонь и взялась за тяжеленный казан.
Ак-Ерке, тоненькая, как камышинка, с крохотным белесым шрамом на молочной скуле, подбежала к ней и ухватила за чугунную ручку с другого края. Они вместе водрузили увесистый чан на печку, молодая принесла из дворового колодца воду. Свекровь к тому времени уже растопила кусочки курдюка[45], по дому потянулся щедрый запах шкварок.
– Как вы с красными-то уживались? – Ак-Ерке понизила голос и опасливо покосилась на дверь.
– Апырмай, разве можно было ужиться?! – Рахима приложила палец к губам. – Алтынсары обвинили в пособничестве контре и расстреляли как басмача. Меня с Айбаром байбише спрятала, а ночью отправила в родной аул к отцу. Я полгода носа не высовывала, не дай Аллах, злые люди прознают, кто и откуда. Продавала заезжим свои украшения, тем и жили. Отец мой совсем бишара[46], бедняк из бедняков, на него не подумали, что укрывает в дырявой юрте байскую токал[47]. А когда вернулась в Вишневку, байбише с дочками уже не было. Кто-то сказал, что им удалось убежать в Китай, а другой – что их вывезли ночью в степь и всех расстреляли.
– Айбар мне такого не рассказывал. – Ак-Ерке испуганно заморгала глазами.
– Ой-бой, а он и не помнит. Ему в двадцатом году только четыре исполнилось. Я еще дочку после него родила, но ее Аллах забрал. А тебе он что рассказывал, кызым?[48] – Она помешала в казане золотистые шкварки, добавила мелко нарезанную баранину.
– Говорил, что не помнит отца.
– Это правда.
– Что из бедняков. Да я и не спрашивала, ине[49].
– М ой внук Нурали должен когда-нибудь узнать историю своего рода. У казахов так испокон веков заведено: знай своих предков до седьмого колена. – Рахима прикрыла варево крышкой и отошла от печи, опустилась на деревянный ящик напротив снохи. – Рассказывать всем необязательно, а помнить надо. Бисмилля.
– Хорошо, ине. Я буду помнить для него. И Айбар вернется к нам, он тоже будет помнить… А как вы потом жили?
– Ептеп-септеп…[50] Батрачила, мне не привыкать. Обстирывала сначала красных командиров, потом семью красного директора. Школу закрыли, потом снова открыли. В этом доме жил учитель, потом его почему-то посадили, оказался неугодным. – Она понизила голос, помолчала. – Теперь – сама видишь. – Загорелая до черноты рука обвела стены с приваленными к ним тушками скатанных матрасов, развешанными на гвоздиках ичигами[51] и пестрыми узелками с памятными осколками прежней жизни. – Голодали. Всю семью похоронила. Нас с Айбаром только квашеная капуста спасла. У русских ее много было, а я работала в артели. Вот всю зиму на капусте и сидели.
– А мы на рыбе, – протянула келин[52]. – Когда скот забрали, только рыбой и питались. Бурабай[53]щедрый, не дал с голоду околеть.
– В степи никогда не водилось лентяек. Не станешь гнуть спину, протянешь ножки. – Рахима невесело рассмеялась. Томящуюся баранину накрыло пушистое одеяло из мелко нарезанного лука, аромат стал головокружительным.
– Лишь бы живыми вернулись все, инш Алла, а мы ничего, мы выдюжим. Я записалась на курсы трактористок… Наши апалар[54] и не такое видали. – Ак-Ерке шумно вытерла нос, и Рахима вспомнила, что братья и жезде[55] невестки сейчас на фронте. Понятно, что ее лошадиной дозой работы не напугать.
Сентябрь 1941-го только показывал зубки, война еще не кусала всерьез: и еды хватало, и рабочих рук. В бывшем байском доме, а ныне колхозной конторе пыхтели эвакуированные, ждали, когда их разместят по чужим сарайкам и летникам, планировали, как станут утепляться, уплотнять низкие хибарки с земляными полами, отгораживать буфетами дополнительные комнатки. Ничего. Никто не жаловался на тесноту. Советский народ понятливый и жировать не приучен: раз надо – значит, всегда пожалуйста. Еще два колхозных дома – читальню и склад, что разместился в бывшей церкви, – готовили для беженцев. Если надо, то и колхозники подвинутся, вот у самой Рахимы можно за печкой двух людей обустроить, а внука с келинкой забрать на свою сторону.
Сноха побаивалась свекровку, ей чудилось, что за плотно сомкнутыми губами скопились упреки и понукания, как это принято в аулах. Вышла замуж, терпи шапалаки[56], а отыграешься, когда у самой появится келинка. Вот ее и оттаскаешь за косы, поглумишься, заставляя раз за разом вычищать отхожее место, скотники, натирать жиром обувь для всей семьи. Так ей мать рассказывала, готовила к непростой участи. Щекастая аульная босота дразнила молодух, не давала проходу: как же, чужачки, привезенные из-за далеких холмов, неродные, спесивые. Ак-Ерке мнилось, что и ее поджидает за школьным порогом такая же немилость. Она со страхом представляла, как будет мыть старые, заросшие грибком ноги свекра или расчесывать завшивевшую седую голову свекрови, как просидит всю ночь с закопченными чугунками, будет тереть их, тереть до кровавых мозолей. Замуж категорически не хотелось.
Она впервые увидела суженого в крошечном сельском магазине, пропахшем крысами и гнилым луком.
– Ты местная, казашка? А почему глаза такие большие? Или татарка? – глуховатый голос стелился мягкой луговой травой.
Она заметила торчавшие скулы, худые плечи под полосатой рубахой, грубую, обгрызенную на концах веревку вместо ремня. Поднимать глаза не решилась, достаточно и того, что увидела мельком: неавантажный ухажер. Ак-Ерке хотела убежать, но продавщица замешкалась, наливая в бидончик подсолнечное масло, без него возвращаться никак нельзя, из дома выгонят.
Она просто промолчала. Пыльная улица заснула: ни шагов, ни лая, ни птиц. Как будто все попрятались, оставив ее на авансцене один на один с незнакомцем.
– Да не бойся ты, отвечай. Я из Белоголовки, будем здесь школу строить. Я Айбар. А тебя как зовут?
Она опустила глаза. Наверное, джигит решит, что она дурочка. Ну и пусть. Лишь бы поскорее убежать. Но продавщица вовсе не торопилась. В открытой баклажке масло закончилось, требовалось выкатить из склада другую, распечатать ее. Долгий процесс. Айбар вызвался помочь, теперь они вместе с этой ленивой катын[57] кантовали пузатую жестяную бочку, искали нож, чтобы вскрыть, ветошь, чтобы подтереть.
– Эй, сынлим[58], помоги-ка, отодвинь эти ящики, видишь, не влезает, – крикнула покрасневшая от натуги продавщица. – Как тебя там, Улбосын?
– Ак-Ерке, автоматически отозвалась скромница и тут же прикусила язычок – эх, невезуха, пусть бы лучше оставалась для этой тетки Улбосын.
Они втроем наконец-то установили бочку на деревянный поддон, открыли. Ак-Ерке стояла и смотрела на наглого незнакомца, прямо в улыбавшиеся зеленые глаза. Теперь отмалчиваться стало совсем неуютно.
– Да, я местная… Ак-Ерке.
Айбар с товарищами строили новую школу, прираставшую к старенькому деревянному зданию уродливым раздутым аппендиксом с плоской крышей и крошечными дырочками окошек, которым не досталось ставен. Некрасиво. Зато в два этажа, много малышни вместится. Аульные аксакалы благословили такое дело, как угодное Аллаху, на что они, по правде говоря, редко расщедривались. Значит, в самом деле добрые джигиты и правильно придумали про школу. О том, что к образовательной затее причастна советская страна, постановившая избавиться от безграмотности и выделившая на это немалые средства, никто не задумывался. Раньше школы строили баи и купцы – значит, наличествовало конкретное лицо, кого следовало благодарить. Будь это директор школы, или председатель колхоза, или Айбар с товарищами. Но не пустое бренчание, складывавшееся в слово «государство».
