– Доченька, пойдем в Кресты, проведаем папу, узнаем что-нибудь, – позвала из-за двери мать.

– Голова страшно болит, maman, не могу, давайте останемся дома, попросим mon oncle[27] разузнать, – выдавила она через силу и поглубже засунула голову под подушку.

– Позволь войти? – Анастасия Яковлевна почуяла материнским сердцем что-то неладное.

– Ах нет, maman, позвольте попозже выйти к вам.

Через пару часов брат матери пришел из Крестов, на воротах вывесили списки расстрелянных накануне. К нему Инесса даже не вышла. Она по голосу, по приветствию поняла, что все сказанное Марго правда, и забилась в беззвучной истерике. Как теперь признаться матери, что целых два – даже три часа – знала? Знала и молчала, как хомяк. Лучше бы побежала, стала колотить кулаками в кованые ворота тюрьмы, кричать, требовать. Лучше что-то делать, чем скулить рядом с соплями овсяной каши. Родной дом показался ненавистным. Зачем она лежит на кушетке, где любил сидеть отец, поджав ногу, положив книжку на широкий подоконник, чтобы посветлее? Зачем в комнате пахнет его табаком, его духами, на кресле лежит его домашний халат, в который Инесса любила кутаться по вечерам? Зачем здесь столько уютных воспоминаний?

В прихожей топали. Гудели. Кажется, у маменьки приступ. Строгий голос доктора Михонина, практиковавшего по соседству, потребовал всех выйти. В будуар без стука вошел дядя – брат матери Аристарх Яковлевич, такой же рыжий и кудрявый, с такими же теплыми карими глазами.

– Ma chérie, ты уже знаешь, как я понял? – Он не дождался ответа, но ее худенькая спина, содрогавшаяся в рыданиях, сама сказала. – Ты должна стать опорой матери в эти горестные дни.

Я сегодня останусь здесь, а завтра вы переедете к grandmaman[28].

Мать не вставала, даже на похороны не смогла подняться. Доктор Михонин боялся выкидыша, вернее, вовсю готовился к нему, поэтому тоже не пошел на похороны. Горстка скорбящих забрала тело в простом деревянном гробу. Ни красивого отпевания, ни парадных заготовленных речей. Все наспех, без положенной чинности. В семейном склепе уже выкопали могилу, наскоро опустили гроб, зарыли и установили сверху простой, как попало сколоченный крест. Все. Счастливая страница жизни перелистнута.

Анастасия Яковлевна так и не простила ни брату, ни родителям, ни собственной дочери, что Иннокентия Карповича похоронили без нее. Она на удивление не выкинула, и через пару недель угроза миновала. Беременную графиню перестало рвать, она начала есть, вставать. Доктор Михонин удовлетворенно потер умелые сухие руки.

– Вы переезжаете, – сообщил в который раз Аристарх Яковлевич, – здесь нельзя оставаться. Inesse, собери все вещи, которые сможешь.

– И… папенькины? – Инесса спросила очень тихо, шепотом, но мать все равно услышала и зарыдала.

– Да, и вещи графа тоже. Возможно, их удастся продать. Главное – ценные книги, посуда, серебро, драгоценности.

– У нас же все ценности украли, но я соберу все-все, до ниточки. – Графская дочь опустила голову в знак готовности следовать инструкциям.

Она в первую очередь принялась укладывать простыни и скатерти. Когда ребеночек родится, ему понадобятся пеленки, а их взять неоткуда, пригодится постельное белье. Всю одежду Анастасии Яковлевны дочка уложила в бархатную портьеру, снятую со стены. Пусть неказисто, зато вместительно. Подумала и сдернула с карнизов оставшиеся занавески, тоже пригодятся. Одежду Иннокентия Карповича она бережно упаковала в сундук и чемоданы. Не продавать, а чтобы сохранить на память. В шкатулку сложила снятые с одежды (их потому и не украли, не нашли) дорогие запонки и галстучные булавки, на одной сверкал большой изумруд, на другой бриллианты. Вот с этим придется проститься, они верный кусок хлеба.

– Ты костяного льва возьми, – попросила мать, – отец верил в его силу.

Инесса зажала рот рукой, чтобы не закричать.

Медленно, с тяжелыми, тягучими словами прощания Шевелевы покидали свой дом. Нудный извозчик уже трижды подходил и просил прибавки, Аристарх Яковлевич покладисто кивал головой, но при этом скрипел зубами.

– Да вы не прощевайтесь как навсегда, барыня. – В прихожую спустилась со второго этажа подселенная Аграфена, жилистая баба с ранними морщинами на излишне вытянутом лице. – Мы никого не станем пущать сюды. Родите дитятю и вернетеся. Все в порядке сохраним, не переживайте.

Из-за ее спины выскользнул мальчонка лет пяти-шести, подбежал к Инессе и протянул деревянный кораблик:

– На, играй. Мне батя смастырил. Он плавать умеет.

Барышня взяла подарок негнущимися руками и поблагодарила кивком.

Графиню усадили внутрь экипажа, а Инесса с дядей залезли на верхний ярус.

– Ничего ценного не забыла? – в который раз спросил он.

– Нет, все здесь. – Она приоткрыла шкатулку. Блеснули бриллианты на булавках, в угол забилась одинокая сережка-жирандоль с сапфирами, пугая соседствующие запонки грозным оскалом и несимметричной виртуозной ковкой. Посередине выставила серебряное пузо одинокая рюмочка с графским вензелем – вычурная буква «ш», перечеркнутая летящей стрелой.

– А с двери-то вензель не срезали, – почему-то удивился Аристарх.

– Это еще впереди, – по-взрослому ответила Инесса.

Анастасия Яковлевна не смогла смириться с потерей. Она стала путаться в событиях, датах, настоящем и придуманном. Старая баронесса боялась оставлять ее надолго одну. В минуты просветления графиня разговаривала с нерожденным ребенком, называла его своим сыночком, своим Иннокентием, Кешенькой, просила появиться на свет похожим на отца, таким же добрым и веселым, любознательным и красивым. Все надеялись, что после родов к ней вернется рассудок: малое дитя, заботы, умиление. Но этого не случилось. За неделю до Рождества начались роды, в которых несчастная скончалась, отправилась к своему благоверному на небеса.

Инесса уже не могла страдать: во-первых, скорбь по отцу иссушила все нутро, выдоила чувства до донышка, во-вторых, у нее на руках остался маленький пищащий сверток, младшая сестренка Агнесса, ангелочек, о котором решительно некому было позаботиться, кроме старшей сестры.

В жандармской управе, разумеется, имелось досье на Ольгу Ростиславовну Белозерову. В нем поверх протоколов и собственноручных ее пояснений кто-то записал нервным фиолетовым почерком: «Сия мамзель обладает необузданным нравом и отменно отточенным языком, склонна метать колкости в представителей власти и всячески провоцировать. Рекомендовано оставаться настороже». Перо, видимо, на какое-то время зависло в нерешительности, потому что под строчками застыла чернильная изморозь – признак задумчивости. Наверняка писавший восстановил в памяти портрет стройной кареглазой красавицы, но не нашел подходящих для канцелярии фраз, чтобы обозначить витавшую вокруг нее неосязаемую угрозу. Сама провокаторша считала, что на допросах проявляла исключительную, несвойственную ей сдержанность. Разве песни и анекдоты относились к необузданности? А колкости… Чтобы тебя не кололи, не надо подставлять неприкрытый жирный бочок.

Ольгу вырастил отец – уездный лекарь. Мать покинула скучную провинцию с удалым кавалергардом, когда малышке не исполнилось и пяти, Оля плохо ее запомнила. Предположительно, неуемным характером она пошла в родительницу. Доктор Белозеров мало времени проводил дома, его ждали больные, поэтому дочь имела полное право экспериментировать на своей доброй нянюшке, которая позволяла малютке все-все-все, хоть на голове стоять. Отец заставал дочку либо спящей, либо мирно завтракавшей, поэтому не подозревал, какой ведьменыш подрастал в детской. В земской школе, конечно, Оленька с первого дня стала заводилой. Где только намечалось какое-нибудь хулиганство, она тут как тут: уже наматывала на указательный пальчик каштановый локон и весело щурила глаз, мол, сейчас как зададим жару. Так они с маленькими подельницами изрезали театральные костюмы перед выступлением. А что? Коли их не взяли на главные роли, так пусть спектаклю и вовсе не бывать. В другой раз выкрали классный журнал с плохими отметками, в третий – устроили голодовку, требуя другого учителя арифметики, молодого и симпатичного фон Клауса вместо хмурой, вечно недовольной мартышки Феклы Игнатьевны. Удивительным образом все это сходило с рук. Преподаватели жалели, говорили, мол, что с девочки взять, без матери растет. Кроме того, весь преподавательский состав гимназии был втайне влюблен в Ростислава Константиныча (за исключением математика фон Клауса) и сочувствовал его наказанию – получить чертенка в юбке вместо приличной благовоспитанной барышни.