* * *

Конец октября 1912 год. Петроград. Царское Село.

— Аликс. Аликс, ты где?

Увидев супругу, Николай подошёл ближе и её нежно поцеловал.

— Представляешь, милая, своенравныйМишель нас опозорил. Я сколько раз ему говорил, что бы головой думал. Именно головой, а не… Прости, дорогая, срываюсь. Это же надо — у него родился сын. Мы не раз говорили, что нельзя путаться с чужими женами. Тем более такими…

— Ники, зря так отзываешься о Натали. Что поделать, если не повезло бедной девочке с супржеством.

— Но, дорогая, позволь не согласиться. Она венчана с другим, так зачем путаться, коли есть своя наречённая? Своенравным как был, так и остался, хоть и брат. Не знаю, что и делать. В Государстве волнения, нет, что бы помочь, а он в любови утонул. И, как прикажешь, теперь быть?

— Сердце моё. Не могу тебе советовать как поступиться с родным братом. Должен решить пробему сам, хотя, как по мне, раз дитя появилось, не стоит предаваться унынию. В нём ведь есть кровь Романовых. Плохо или хорошо, но лишним в нашем роду быть не может.

— Но как же быть?

Николай закрыл лицо руками, словно и в самом деле случилось непоправимое горе. Подошёл к окну, выглянул во двор.

— Понимаешь, Аликс, Мишель всегда был своенравным, на то у него имелись причины. Он единственный в роду, у которого есть Дар, да и проявился в самом раннем возрасте. Он с детства живёт двумя жизнями — той, какой положено по праву рождения и другой, которую скрывает от всех. Даже папеньке ни о чём не было известно. Маменька… Да что маменька, которая его и не воспитывала. Призвала каких-то… да заместо правильного христианского воспитания внушалось не пойми что.

— Милый. Он истиный хрестьянин по вере, Великий князь. И этого ты ну ни как не сможешь у него отнять. Да, приказом Государя его можно наказать, лишив постов и имений. Но, согласись, ни родства, ни веры отринуть не сможешь.

— Как не можешь понять… Я не желаю его лишать ни того ни другого, но ребёнок… Знаешь, как его хотят назвать? Натали — Георгием, а Мишель — Дмитрием. Как доложили — спорят уж вторую неделю, но род Шереметьевых всегда славился упрямством, да и козлинным упорством.

— Николя, наверное, бараньим.

— Что бараньим?

— Упортством, как ты сказал. Не козлинным, а бараньим.

— Хоть ослинным, разницы не вижу. Надо вызывать его к себе. Пусть с тобой поговорит, да с сёстрами. Оля и Ксения скоро приедут к нам повидаться. Может и получится совместно вразумить братца? Он ведь в Оленьке души не чает.

— Пусть поговорят. А скажи, друг мой сердечный, новости есть какие по поводу пары для Мишеля?

— Имеешь в виду предание, что Первых должно быть двое?

— Именно. Раньше были мысли, что это должны быть единоутробные брат с сестрой. Или, на случай, два брата или две сестры. Но Князь у нас одиночка по жизни. Или кто есть тайный?

— Нет, Аликс. Мне то было бы известно. Хотя… теперь нужно думать и о его сыне. Придётся людей отправлять для присмотра. И сказать ведь толком никто не может — будет перевенец одарённым или нет. Пока четыре года не исполнится, не узнаем, а до тех пор будет самым обычным ребёнком. И вообще странно, что именно у Михаила Дар. Почему такая несправедливость? Он близок мне по духу, что касается опоры государства, но вот от дел повседневных отстраняется. Когда же заходит разговор о вечности, сразу замыкается. Держит всё в себе.

— Всё забываю спросить. Как когда-то слышала, бывает разное проявление Дара у избранных. У Мишеля какой, знаешь?

— Не знаю точно. Вот не знаю, как бы ни было странно. Всё держит в тайне. Единственное, что было сказано как-то в дружеской обстановке Михаилом, то он как там было?… «Переживу Вас всех, да и Ваших внуков похроню с честью и достоинством». Вроде бы так, может и не дословно. Он у нас, как оказалось, если только не обманули с переданными словами, чуть ли не бессмертный. Хотя долголетие, как знаю, побочное проявление основного дара, но вот каков он? Он же, по факту, наследник престола. К моему сожалению, при моём царствовании быть всё время правой моей рукой не проявил желания, а вот потом, как сказал, «посмотрим». Что посмотрим, куда он будет смотреть, то не известно. Выводит всё это меня из нормального состояния.

— Не стоит волноваться раньше времени. У нас и своих затруднений не счесть. А наказать Михаила стоит. Не дело так унижать царствующую семью своими неблаговидными поступками. Через него и к трону у народа будет соотвествующее отношение.

— Умница ты моя. — Николай обнял и поцеловал жену. — Счастье, что рядом со мной есть такой верный друг, который и мои печали разделит и совет верный даст. Подумаю и Мишеля накажу всерьёз, что бы в следущий раз посоветовался с нами, прежде чем позорить трон. Что касается ребёнка… Ты права — нас не так много, что бы разбрасываться царственной кровью по сторонам…

* * *

Начало марта 1944 года. г. Ленинград.

— Здесь остановиться, товарищ полковник? — задал вопрос водитель потрёпанной эмки.

— Да, здесь.

Офицер вышел из машины и, закинув за плечо солдатский сидор, вынул из салона и поставил у ног два, даже с виду тяжелых чемодана.

Водитель, которому не разрешили помочь, захлопнул дверцу мащшины.

— За Вами завтра во сколько заехать?

— К шести утра. Только не опоздай, а то не успею к самолёту.

— Как можно? Буду как штык.

Сержант козырнул и, запрыгнув в машину, уехал.

Офицер с трудом поднял чемоданы и, ногой открыв дверь парадной, стал подниматься по широкой лестнице на третий этаж. Давно забытый запах родного дома. Правда, уже не пахнет кошками как обычно, да и краска на стенах висит осенними лопухам, то и гляди, опадёт на ступени.

Поставив чемоданы у дверей, нажал на кнопку звонка, но привычного за многие десятилетия дребезжащего звука не услышал.

— «Электричества нет, совсем забыл. Придётся стучать. Главное, что бы моя ладушка не переволновалась».

Несколько раз стукнув в дверь ногой, на грани слышимости услышал медленные шаркающие шаги.

— Кто там? — голос, явно женский, был совем не похож на тот, которого мужчина ожидал услышать.

— Это я, — у полковниква ёкнуло сердце, да и дыхание перехватило.

— Кто я? По имени трудно обозначиться? — вновь послышался голос.

— Я это я, Дмитрий Михайлович Ротанов, хозяин этой квартиры. Не могли бы Вы впустить меня вовнутрь? Или так и будем разговаривать через дверь?

Послышался лязг открываемых замков, шелест щеколды и дверь распахнулась. У дверей, прислонившись к стене, стояла ОНА. Та, которая снилась чуть ли каждую ночь на протяжении последних трёх лет. Она, но и не она. Худая, с ввалившимися щеками, с мёртвенной бледностью на лице, с тонкими белыми, почти прозрачными руками, сквозь кожу которых можно было увидеть кости.

— Это ты? Живой? Неужели живой. Миш… Димочка. Счастье моё.

Женщина стала заваливаться назад и, если бы офицер не успел подхватить на руки падающее тело, женщина ударилась бы головой. Так, на руках, совершенно не ощущая невесомое тело, полковник отнёс женщину в комнату и положил на кровать. Метнулся к дверям и, занеся в квартиру чемоданы, запер входную дверь. Пройдя по квартире, ужаснулся от удивления — все книги, вся мебель были на месте. Как и старинный дубовый паркет, и те огромные шкафы, которые по его заказу прислали из Германии задолго до наступления войны.

— «И она НИЧЕГО не сожгла в лютые морозы. Ни книг, ни мебели. Боги… как она вообще выжила? Как согревалась?»

Пройдя на кухню, увидел то, что и ожидал увидеть — рядом со старинным камином стояла самая обыкновенная буржуйка, рядом — полтора десятка поленьев. Какие-то щепки и перевязанная бечёвкой связка чужих книг. А неподалёку от печки, на полу, стопка из матрасов и несколько одеял.

— «Как понял, моя ладушка здесь всё время и жила. Намного легче обогревать только кухню, нежели самую маленькую комнату. И как сил-то у неё хватало на дрова, да на воду? Рядом с печкой стоял огромный бидон, наполненный доверху водой.