И весьма скоро ей предстоит вернуться к этой жизни. Как только Ремингтон отправит свою телеграмму.

Он нахмурился, ощущая непонятное беспокойство.

– Мистер Уокер!

Он увидел, что она подошла к столу и оперлась руками на перекладину спинки стула.

– Я не могу не предупредить вас относительно Тимоти Бэвенса. Он ни за что просто так не забудет то, что вы вчера сделали, поставив его передо мной в глупейшее положение. Он подлый человек и представляет себя местным бароном скотоводов, который однажды станет хозяином всей этой долины. Теперь он постарается спустить с вас шкуру.

Ремингтон вдруг почувствовал, что ему очень хочется встать, обнять Либби и, прижав к себе, прошептать ей несколько слов утешения. Будь у него прежние силы, он бы так и поступил. Поэтому Уокер порадовался, что пока слишком слаб. Он не собирался становиться вторым из Уокеров, кто попадет в сети Вандерхофов. А Либби, как бы она себя ни называла, все-таки носила именно эту фамилию. Ему следует постоянно об этом помнить.

Нортроп стоял у окна своего кабинета и смотрел на сад поместья «Роузгейт». Небо затянули серые тучи, крупные капли дождя падали на темно-зеленую листву и густую траву лужаек. Пройдет еще несколько недель, и повсюду, оживив сад яркими красками, распустятся цветы.

Все знатные дамы Манхэттена завидовали великолепному саду «Роузгейт». Нортропу доставляло необыкновенное удовольствие владеть тем, что было недоступно остальным. В этом смысле сад не составлял исключения: За существование великолепного розария Нортропу следовало бы благодарить собственную жену Анну, но это даже не приходило ему в голову. Он не проникался благодарностью, когда люди делали именно то, что он от них и ожидал. Кроме того, сегодня он ни за что не стал бы благодарить Анну. Он буквально дрожал от ярости. Она осмелилась бросить ему вызов – это непростительно.

Открылась дверь. Ему не нужно было даже оборачиваться, чтобы понять, что вошла Анна. Никто другой не отважился бы войти в его кабинет без стука. Даже она не сделала бы этого, если бы он сам не вызвал ее.

– Бриджит сказала, вы хотели меня видеть, Нортроп.

– Садитесь, Анна.

Он услышал, как она прошла через огромный кабинет и села на стул, стоящий напротив его стола. Нортроп ждал, минута проходила за минутой, но он и добивался того, чтобы с каждым ударом сердца она чувствовала все большее беспокойство.

Наконец он повернулся.

Анна была бледна и неуверенно наблюдала, как он подходит к своему столу. В сорок пять лет она все еще оставалась очень красивой. Волосы сохранили золотистый цвет, их совершенно не коснулась седина. По-прежнему гладкую кожу только у уголков глаз тронули легкие морщинки. Даже фигура Анны осталась такой же, как в молодости.

– Я сделала что-то не так, Нортроп? – с волнением спросила она.

– А почему вы так думаете, дорогая моя? Она еще больше побледнела, пытаясь что-нибудь припомнить.

Нортроп со злорадством наслаждался, наблюдая за смущением жены. За двадцать восемь лет супружеской жизни он неоднократно разыгрывал подобные сцены и всегда получал от них истинное удовольствие. Он женился на Анне из-за огромного приданого, которое ее отец дал за дочерью. Конечно же, общественное положение ее семьи было не ниже его собственного. Анна вышла за него замуж по любви. Ее единственное желание на протяжении всех лет брака – угодить ему.

Однако ей это очень редко удавалось.

Нортроп взял со стола сложенный несколько раз листочек бумаги. Он точно уловил момент, когда она узнала его. Потому что Анна сразу же опустила очи долу.

– Почему вы не сказали мне об этом, Анна? – проговорил он ласково, ничем не выдавая переполняющий его гнев.

– Я… Я собиралась, Нортроп, но…

– Но что? Какая такая причина побудила вас утаить это от меня? Ведь письмо написано почти год назад.

Анна ответила едва слышным шепотом:

– Оно адресовано мне, Нортроп. И в нем ничто не указывает на ее местопребывание. Я не думала…

– Вы никогда не думаете! – проревел он, опираясь пальцами о стол. – Никогда… За все двадцать восемь лет нашей жизни!

– Нортроп… – Ее светло-голубые глаза наполнились слезами, и она потянулась за письмом.

Он отдернул руку, в которой держал небольшой листок, и скомкал его.

– Идите прочь!

– Но…

– Я сказал – прочь!

Анна поднялась со стула и протянула к нему руку.

– Пожалуйста, могу я забрать мое письмо? – тихо спросила она.

В ответ он без слов швырнул скомканную бумажку в полыхающий камин.

Анна молча смотрела на огонь. Ее глаза блестели, а подбородок мелко дрожал. Она наблюдала за горящей бумагой до тех пор, пока бесценное письмо не превратилось в пепел, потом повернулась и, ничего не сказав, покинула кабинет мужа.

В тот момент, когда за ней закрылась дверь, Нортроп сел за стол.

«Пропади пропадом все женщины разом!»

Вандерхоф повернулся в кресле так, чтобы видеть камин. Он думал об Оливии, дочери, красота которой сулила приумножение богатства и власти, ради которых он трудился всю жизнь. О дочери, которая бросила ему вызов и предала его.

«Будь она проклята! Будь она тысячу раз проклята!»

Но он найдет ее… Семь лет он не прекращал поиски, нанимая лучших детективов, каких только позволяли купить его деньги. И охота не прекратится, пока он не вернет ее домой. Неважно, сколько времени это продлится и сколько будет ему стоить.

Он еще преподаст ей урок, накажет за неповиновение. Она либо покорится воле отца, либо лишится всего.

Нортроп Вандерхоф никогда не отказывался от задуманного. Никогда не сдавался. Никогда не признавал себя побежденным. И Оливии это прекрасно известно. Где бы она ни находилась, она знала, что ее отец все еще ее разыскивает. Понимала, что он ее ищет, и, конечно же, очень боялась его гнева.

Он усмехнулся и закурил сигару.

Опираясь на костыль, Ремингтон направился во двор. Прямо у дверей он вынужден был остановиться, чтобы перевести дыхание.

Его раздражало то, что он так быстро устает. Хотелось поскорее поправиться, уж очень угнетало вынужденное безделье. Часы и дни проходили друг за другом с удручающей монотонностью.

Положение усугублялось еще и тем, что Либби старательно избегала его в последние два дня. Она позволила ему самому обрабатывать раны, посылая с Сойером воду, мазь и бинты. Без ее коротеньких посещений стало совершенно нечем занять мысли, и он представлял себе, чем мог бы заниматься, если бы не лежал в этой комнате. У Ремингтона не было даже возможности удовлетворять свое любопытство и узнать побольше о Либби.

Стук молотка оторвал его от размышлений. Почти целый час этот звук долетал до его слуха откуда-то из дальнего угла сарая, и Ремингтон никак не мог представить себе, что же Либби делает. Он совсем уже собирался было пойти и посмотреть, что происходит, но тут увидел стоящего в загоне рядом с сараем Сандауна.

Мерин радостно заржал в знак приветствия, когда Ремингтон захромал ему навстречу. Сандаун вытянул голову над верхней перекладиной забора и забил передним копытом по пыли, словно его тоже разбирало нетерпение от того, что хозяин так медленно идет на поправку. Ремингтон заметил, что его любимец прекрасно выглядит, и понял: Сойер ухаживает за конем, как и обещал.

Подойдя к загону, Ремингтон потрепал мерина по морде.

– Скучаешь, приятель?

Сандаун закивал головой, словно в ответ.

– Я тоже. – Ремингтон оглянулся.

Темно-красный сарай представлял собой довольно большую постройку в неплохом состоянии. Столбы и перекладины загона держались вполне крепко. Лужок, на котором паслось небольшое стадо ягнят, был огорожен беленой оградкой. Двор совсем недавно чисто вымели. В целом ранчо «Блю Спрингс» производило впечатление хорошо ухоженного хозяйства.

Он посмотрел на дом. Постройка была не слишком изящной, если судить по восточным меркам, но весьма просторной и крепкой. Зимой обитателям такого дома тепло, а летом прохладно, это, как догадывался Ремингтон, в здешних краях считалось одним из главных достоинств. Внутренняя отделка дома и его убранство могли удовлетворить любой вкус. Стену гостиной украшал пейзаж одного из самых прославленных европейских художников, эта работа немало стоила бы на Манхэттене. И в то же время многие предметы в доме, без сомнения, были выписаны по каталогу «Сиерс и Роубак» или «Монтгомери Вард». При этом внимание обращалось явно только на цену.