– Сам жарил, – сообщал старик и отсыпал щедрой рукой в карман свою валюту.

– Молодец, старик, знатные семечки. А конопли в хозяйстве не держишь? – смеялись шофера.

– А вот такой знаешь? Русский генерал с американским поспорили, у кого солдат кормят лучше. Русский говорит: «У нас солдат двести калорий в сутки получает». А американец свое: мол, у нас – четыреста. Русский тогда: «Э, врешь. Не может нормальный солдат два мешка брюквы съесть».

Моисей Шток не знал, что такое брюква, но искренне клокотал глубоким грудным смехом.

– А вот такой, дед? Как, не слыхал? Мент в Грузии «жигуль» тормозит, дает под козырек и говорит водителю: «Инспектор Гогаберидзе, женат, пятеро детей…»

– А ты, отец, откуда? Выговор у тебя чудной больно. Евреец? Во дела! А с каких харчей на Волгу-то? Ваши сейчас в Америку, а ты на Волгу. Был бы ты маненько помоложе, я б за тебя свою Таньку выдал. Ага, младшая. За еврея, говорит, выскочу и в люди уеду. Надоело ей, вишь ты, в нашем Уходранске. Вот только где теперь ваших найти, когда все от чеченов да от казачков подались. Может, сынка холостого припас, а? Нет? Ну, тогда слышь анекдот: русский, татарин и еврей собрались в баню…

Моисей-Пустынник ехал, ехал, слушал, вглядывался в этих людей и думал, мял катыш думы о том, откуда берется мировое зло. Вот они, те, кого он резал и душил многие годы, те, кто бомбил, вколачивал в сухую бесслезную землю, разметывал на клочки его товарищей, его родных, его жилище. Что, разве в них зло? Нет. В каждом из них нет зла, каждый из них – песчинка, только песчинка, вовсе не желающая бури. И лишь ветер, собрав песчинки вместе и устремив дыханием силы, делает их колючими и опасными. Зло не в них, зло – в силах, которые выше человека и которые, борясь меж собой, черпают в человеческом песке быстрый, сыпучий и податливый материал, перемешивают его вихрями и, благодаря возникшим противотокам, овеществляют свою мощь. Воюют нами. Война – это не борьба добра со злом. Война – это проявление существа зла. А существо зла – разделять. И сталкивать. Где есть разделение, там проникло зло, там возник ветер. Но что разделяет? Золото, кровь и вера. Каждая алхимия несет ветер. Каждая. Но только вера может поглотить остальное, объединить в себе все. Унять войну в песке человеческом. Лишь война за веру изживет войну до конца, объединит небеса с землей и исключит причину возникновения зла, вырвет корень разделения. Только прогорев до конца, гаснут на века угли. Без злобы на песок человечества он, Керим-Пустынник, подчиняется стихии войны за веру. Ей он отдает себя, отказываясь от голоса крови. Отдает, чтобы прогореть до конца. Если нет иного способа восстановить единство.

В Улан-Холе Моисею-Пустыннику не повезло с попуткой. Остановилась «Волга» с парнями.

– Садись, папаша. За баксы мы тебя хоть до Москвы укатаем. Ну, залезай, чего мудруешь?

– Нет, езжайте, добрые люди. Много нас для одной машины. Мне, старому, свежий воздух надобен.

Не понравились Пустыннику глаза. Настороженные, темные, сколько света в них ни упади, все погасят, ни искры не увидать.

– Воздух свежий? А мы с ветерком долетим, окошко тебе откроем. Нет? Привередливый ты какой, дедушка! А за стоянку платить так на так придется. У нас время дорогое, остановка наша денег стоит, понял?

Говоривший, тот, что сидел за рулем, остался в машине, а двое его приятелей неспешно вылезли наружу. Как червяки из земли выползли. Пустынник пошел от машины, не поворачиваясь. Может, не будут наседать на старика… Нет, куда там. За спиной к нему приближалось чужое дыхание.

– Эй, дед, ты лучше стой, а то вместе с кубышкой сердце выпадет. Клапан отскочит. Ты не дуркуй, – наперебой кричали злые веселые голоса, перемежая призывы прочими емкими словами.

Пустынник понял свою ошибку. Он развернулся и двинулся наискосок, стараясь обойти преследователей и приблизиться по мере возможностей к машине.

– Сяду, сяду, – приговаривал он, широко отмахивая метры поджарыми ногами.

Маневр позволил ему дотянуть почти до самой машины, когда парни догнали его. Один из них, узкоглазый, с расплющенным носом, протянул к нему руку, но Пустынник привычным, неприметным стороннему глазу движением приспустил на боку обернутую вокруг пояса бечевку с тяжелой гайкой на привязи и дернул ее резким движением бедра. Бечевка раскрутилась от бедра, и гайка, серой тенью скользнув в колышущемся от зноя воздухе, захлестнула голову безносого, чмокнула его в затылок. Издав короткий удивленный вздох, тот упал на колени, а там и рухнул, сложился набок. Из его ноздрей запузырилась кровь. Керим рванул бечеву к себе, поймал гайку ладонью и так же резко вновь выкинул ее вперед, на всю длину. Металл вошел в острый кадык второго, смял его, как картонку. Парень не упал, а опрокинулся спиной на белый капот, затем сполз под грязное узорчатое колесо. Все это произошло мгновенно, так что второе тело чуть не опередило в падении первое. Водитель даже не успел понять, что же произошло с дружками-баловниками, а Пустынник уже отворил переднюю дверь.

– Ты чего? – только и спросил зазывала, изумленно ища глазами приятелей, когда гайка, ударившая ему прямо в лоб, отправила его в долгий целительный сон.

Моисей-Пустынник прошел быстрым шагом с километр назад, от города, а там вновь принялся ловить попутку, в чем ему и помог Аллах, избавив от прочих дорожных приключений.

– Да, старик, семечки у тебя – высший класс. Моя бывшая так: как из рейса прихожу и вижу, семечки меня ждут, вот такие точно, поджаренные, – точно знаю, что с кем-то без меня мутила. Заразы они, бабы. Анекдот знаешь? Муж из рейса приезжает, а жена в постели с любовником. Муж ей: «Мань, а чего это вы тут делаете?» А та любовнику: «Федь, я ж тебе говорила, что он у меня идиот!» А этот? Араб, немец и еврей поспорили, какая вера самая строгая. Ну, первым делом пошли к арабу в гарем…

Черный Саат не сдержал радостного возгласа, когда увидел Пустынника. Он уже впал в изрядное беспокойство, которое подогревал и Мухаммед – Профессор то и дело спрашивал, почему в Назрань был послан Керим, а не кто-нибудь из верных людей с астраханской базы.

– Нам предстоит долгая, очень долгая работа. В чужих местах, брат мой. Если мы не умеем перебираться из города в город, то лучше за нее не браться вовсе, – терпеливо объяснял своему товарищу Черный Саат, но в желудке у него приступами рождались тоска и страх. Конечно, он не стал бы рисковать своими людьми, если б мог, но он не должен был допустить, чтобы в Астрахани кто-либо узнал, зачем, куда и по каким таким бумагам они тут путешествуют. Лучше, если б и чеченцы не знали, – но тут уже решил не он, это дела меж Одноглазым Джуддой и Большим Ингушом.

Но вот появился Керим-Пустынник, принес паспорта, свои семечки и икру, чудесную икру, полученную им от кого-то из шоферов. И еще он принес ненавязчивый, но ни с чем не сравнимый запах дороги, и все в душе Черного Саата успокоилось, волнение улеглось, и впервые с начала дела родилась уверенность в том, что им удастся задуманное.

Железнодорожный вокзал в летнем волжском городе напомнил афганцам, что Россия ведет войну. Очереди, суета, ругань, чемоданы. Беженцы. Но от идеи плыть до Самары или даже до Новгорода по Волге, как советовали местные, Саат отказался, испытывая недоверие к стихии воды. Свои люди знали, как миновать вокзальные темные толпы, и решили проблему деньгами, так что уже вскоре четверо горских евреев садились в купейный вагон поезда Астрахань – Волгоград – Москва. В тамбурах неистово курили, и вместе с едким запахом до купе долетали обрывки слов непонятной песенки про Ахтубу и про то, что

Что-то и впрямь заканчивалось. Это становилось пронзительно ясно при взгляде сквозь толстое, в разводах, стекло, за забрызганную чаем, когда-то, наверное, белую занавеску с выгоревшей красной полоской. Там, за окном, все настойчивее пробивалась желтым да бурым осень, а сверху, издалека, будто назло, небо затягивало землю серым. Моисей-Пустынник, впитывая глазами эту серую ртуть, говорил Мухаммеду-Профессору, что стоит представить себя суденышком, плывущим по сосудам человеческим, от кожи к сердцу, и жизнь откроется так, как этому железному змею-поезду: сперва пустыня, пустыня, брызжет солнце, кажется, всюду лето ломает сухую кожу земли, а чем ближе к главной мышце, тем больше осень заметна, темная и плывучая, что венозная кровь. Заметно, как подобно устроен мир и как все едино – что с изнанки человеческой, что внутри. Профессор согласно качал бородой. Кончался август.