С приходом Амина глупый вопрос об американских связях нового председателя Революционного совета встал перед главой КГБ в полный рост, и хотя советские советники по-прежнему советовали, советские охранники по-прежнему охраняли, советские инженеры по-прежнему строили, а советские военные инструкторы по-прежнему инструктировали, – стоило теперь хоть малейшей материальной песчинке, подтверждающей эти связи, попасть на чуткие весы коллег из ГРУ, как коридорная машина принялась бы набирать пары и гнать бронепоезд с запасного пути прямо на позиции неблагодарного пуштуна во устрашение «вероятного противника». И тогда главе КГБ пришлось бы признаться в грубой стратегической ошибке. По этой причине, а также для страховки и вообще на всякий крайний случай опытный партиец решил отправить в Кабул группу бойцов из КГБ. «Мы работаем!»

Это было верно и, более того, дальновидно, но сейчас такие мысли о дальновидности спокойно можно было поместить в аккуратную папочку, что покоилась в руках стоящего перед ним начальника внешней разведки, надписать на ней крупными буквами слово «Вчера» и отложить в нижний ящик стола. Сейчас думать и ждать больше было некогда – три министра на вилле у советского резидента представляли собой бомбу, тикающую упорным часовым механизмом и грозящую разорвать нешуточным тротилом и глинобитный мир южных границ, и хрупкий равновес маятника кремлевских курантов.

Николай Крюков, шеф разведки КГБ, долго ждал, когда министр выйдет из задумчивости, но в конце концов решил прервать тяжелое молчание сам. Человечек, похожий на высушенный стручок красного перца, сказал то, что отлично понимал и Андронов, – с министрами надо определяться как можно скорее, для советского резидента риск слишком велик.

– Кто охраняет афганских товарищей?

– Наши специалисты из КУОСа, – ответил Крюков, не ставший рассказывать министру о перевозке афганцев на виллу. Информацию о своих людях он предпочитал держать при себе, а детали наверх сообщал только по прямому запросу или в случае острой необходимости – для формирования нужного ему мнения, для ускорения или замедления принятия решения. Тоже был тертый калач.

– Хорошо, что из КУОСа, – отметил Андронов. «Можно будет подчеркнуть своевременность и профессионализм нашего участия. И дальновидность. Если все хорошо кончится», – продолжил он про себя давно начатую мысль.

«Молодчина начальник оперативного управления», – так же про себя поставил зарубку Крюков, уже забывший, что сам не одобрял идею засылки в Кабул диверсантов КГБ, но не стал все же отвергать рискованного предложения своего подчиненного.

– Николай Николаевич, каковы шансы ваших сотрудников вывезти афганских товарищей в Москву? Естественно, самым тихим, бесконфликтным способом? Ведь наш принцип – политическая корректность!

Крюков и сам желал бы знать ответ на этот лихой вопрос. Но сие было неведомо ни ему, ни непосредственно сидящему «на министрах» Ларионову, ни парням из «Зенита», попавшим в Кабул, как куры в ощип, ни ЦРУ, ни МОССАДу, ни даже всезнающему ГРУ. А потому он со спокойной совестью ответил:

– Пятьдесят на пятьдесят. Наши люди хорошо подготовлены. Но ситуация сложная.

– Я знаю, что сложная. Как быстро можно провести операцию? Общих оценок нам уже хватает! – рассердился Андронов, уже продумывающий ход скорых переговоров с другими членами Политбюро.

Принять решение о вывозе или, наоборот, об оставлении афганцев там, в Кабуле, можно было лишь совместно, поскольку решение это было равносильно решению о начале военных действий, и груз ответственности следовало разделить поровну между рыбами в их тихом зловещем кремлевском аквариуме. Андронов ощущал в себе поэтическое начало, когда думал о своем месте в истории, и его воображение рождало порой яркие зрительные образы.

– Чем быстрее, тем лучше, Юрий Владимирович, – вздохнул Крюков, чей образ хоть не поощрял воображения, но зато изрядно стимулировал внимание и собранность.

– Готовьте операцию по вывозу. На всякий случай. И полная секретность. Полная! – сказал поэт, похожий на больную печень.

«Хорошо, что я не на его месте, – подумал начальник СВР, выйдя из андроновского кабинета. – Хорошо, что я пока не на его месте».

Если бы Андронова, Крюкова, Барсова или Куркова отвели в отдельную комнату и сказали: в твоих, браток, в твоих, товарищ, руках судьба страны, да что страны – судьба мира по меньшей мере на ближайшие полвека, а может, тысячелетия, так что решай, что делать с министрами, думай, говори, толкать ли тот последний камень, от которого покатится вниз с грохотом страшная горная лавина, – каждый из них, по-своему покряхтев да поразмыслив, с тяжким сердцем, наверное, сказал бы в конце концов: «Нет. Жаль, конечно, верных друзей наших, но… невелика цена жизни человеческой, а тем паче жизни министра в крутые революционные времена».

«Нет», – сплюнул бы Курков и выпил бы коньяка. Выпил бы щедро, чтоб утомить, усыпить то беспокойство в мозгу, которое простаки зовут совестью. Выпил бы, но не абы какого, случайного, а хорошего, дагестанского коньяка, если уж настоящего не достать. А если нет под рукой хорошего, тогда лучше водки.

Барсов сперва выпил бы стакан простой водки или спирта, а потом сказал бы просто, по-русски: «Нет, ребята, ни хрена. Скажете – вывезу, а по мне – в их дела лезть без надобности. Сами жизнь такую выбирали». Как верно говаривал его боевой товарищ Курков, нет в мире более мирных людей, чем настоящие воины.

Крюков, посидев в серой комнате с четверть часа, тихо, но твердо произнес бы свое «нет». Крюков имел свои планы, свою амбицию, но она не простиралась за границы двух ближайших пятилеток и одета была скорее в семейную пижаму, чем в исторический, пусть даже самый серый походный кафтан. То есть «защищать интересы» до последней капли чьей-то неведомой ему героической крови, «противодействовать коварным замыслам» в любой точке небольшого и доступного его «конторе» земного шара, в Афганистане ли, в Гвинее ли Бисау, или, коль придется, в стратегически важной Антарктиде – на это он был готов и в пижаме, среди ночи… Но все это царство «кротов», агентов влияния, тертых диверсантов жило для него в категории «сейчас», а под большим, под историческим, под эпохальным решением он не поставил бы первым своей подписи. Нет, не поставил бы. Деревенский рыбак не думает о китах.

О китах, об акулах… Меньше всего об акулах думал бы и серьезный человек в строгом костюме и до странности толстых, домашних роговых очках. Он не пошел бы за вами в комнату с опасным, нечетко написанным названием – то ли «вечность», то ли «млечность». В душе захотелось бы, но один – не пошел бы. Коллегиальность. Ну, а рыбам этим куда там на сто лет вперед смотреть, смех один…

Ах, это суровое историческое измерение. Ах, это игривое сослагательное наклонение…

– За революцией легко проглядеть начало контрреволюции, – сказал главный идеолог Сусло и моргнул, как клюющая зерно курица, своим быстрым клювом-глазом. – Мы не должны в условиях обострения классовой борьбы двух систем в развивающихся странах проявлять неразрешительность и малодушие. У нас есть верные союзники в Афганистане, и их нельзя бросать на произвол судьбы. Мы потеряем у них авторитет.

– Наше участие в судьбе министров оттолкнет Амина. Хафизулла имеет поддержку в армии, в партии. А значит, выйдет так, что мы выступим на стороне оппортунистов. Активность США в Афганистане еще не означает, что руководство ДРА уже окончательно сошло с марксистских рельсов. Амин по-прежнему советуется с нашими инструкторами, – возразил министр иностранных дел и посмотрел на Андронова. Тот промолчал.

– Америка, не стесняясь, поддерживает всеми средствами своих поставленников, а мы? Мы что же, отвернемся от проверенных революционеров и доверимся мелкобуржуазным элементам? – продолжал идеолог. – О кого мы обопремся, если революция в ДРА пойдет в откос? Мы обязаны думать перспективу! Мы и так затянули с решением вопроса. Если бы мы весной оказали товарищу Тараки, сейчас положение было бы стабильным. Нам не приходилось бы, как ворам, выкрадывать из дружественной страны последовательных революционеров.