Глухой низкой ночью группа перешла Пяндж и, минуя российский пограничный кордон, уже к утру обошла поселок Московский и вышла на дорогу через Курган-Тюбе. Погранцы, похоже, прорыв зевнули вчистую, клюнув на «подставку» Одноглазого Джудды, пославшего через другой, просвеченный уже брод двух наркокурьеров с хорошим кушем – русские их и слопали охотно.

– Легко прошли, – сказал Саату чеченец по имени Темирбулат. Имя было длинное, неудобно произносимое, так что парня звали просто Рус. И коротко, и точно – был он вовсе не черен, а светел, в рыжинку, и по-русски пел чище любого шуравушки.

– Не говори гоп, – одернул Руса его хмурый щетинистый товарищ, и шедший поблизости Карат, тельник Черного Саата, одобрительно покачал головой – рано радоваться, рано. Лучше на Пяндже попасться, чем в глубине таджикской земли. Что верно, то верно. Возьмут на границе, без оружия, без кумара – тут отбиться легко. А что, золото, мол, мыли, да и забрели по неведению. Да вот они, наши лопаты… Десять лун от силы просидишь в темной, да и откинут тебя русские обратно. Разве что в брюхо да по почкам прикладом ткнут. Вот коль со стволами или с маком возьмут – тут дело другое. Так на то и шли налегке.

Ну, а если в Душанбе или еще где таджики прихватят, «менты» ихние – племя у них такое хищное, говорят, завелось, – тоже дело нехитрое. Есть верное средство, баксом называется. Действует моментально и без осечек. Потому и прав Карат – главное здесь, в приграничье, на русских не сесть.

По дороге катил грузовик. «Может, повезет?» – предложил хмурый чеченец Азамат. План у Саата был другой – разбиться на две группы по трое и ловить легковушки до самого Душанбе. Там и встретиться. Большая компания – большой риск. Но если уж грузовик сам собой из пыли к ним вынырнул, то не стоит отказываться. Может, это Аллах руку помощи протягивает, может, слышит он молитвы одноглазого брата?

– Бра-атан, платим полярные. В город во как нужно, у кума день рождения, – лихо забрасывал Рус.

– Сколько это выйдет по-вашему – полярные? В денежно-вещевом выражении? – Водила, тоже молодой парень, «мулат», не чистокровка-таджик, важно откинулся на сиденье.

– Полярные – это полярные. Хорошо будет. Я не фраер, а ты не «мерс». Двадцать баксов.

– Ха! Здесь чтоб только вас, красавцев, растаможить, мне вдвое отдать придется. Веселый. Шесть кумов таких нехилых, рыла во какие. Пятьдесят!

– Какие рыла, ай! Стариков не уважаешь! Сорок!

Саат подался вперед, желая побудить Руса к сговорчивости – нашел место базар на дороге устраивать. Что такое пятьдесят долларов за грузовик до столицы! Опять прав был Карат, когда говорил: не правильные они мусульмане, эти чеченцы. Гордыня их душит. Гордыня дороже дела. Как ни совершай намаз, далеки они от Аллаха. Заберет, отберет Аллах у них сейчас грузовик, отнимет свою руку дарящую.

Однако шофер, напротив, распался в улыбку, словно своего признал:

– Покатили. Загружайтесь в кузов, родственники. А все-таки рожи у вас, мужики, такие, будто на похороны вы торопитесь, а не на именины. А?

С шофером повезло. Военных не было, а менты в округе его знали, и лишь уже ближе к Душанбе один пузан остановил машину и долго расхаживал вокруг нее с важным видом, как козел вокруг жерди. Автоматом водил – туда-сюда, туда-сюда. Словно принюхивался.

– Если прицепится, скажи, рабочих с Московской заставы везешь, – прошептал чеченец водиле, – быстрей отстанет. А то как полезет в ксивы вчитываться.

– А что, они у вас по-еврейски написаны? Не разобрать? – прищурился шофер.

– Они у нас хоть какие. Ему не один моржовый? Деньги-то у нас самые натуральные, русские… – Рус показал парню зеленую купюру.

– Так, может, накинешь ему десяточку? Быстрей разъедемся по краям света. Они же здесь не прицепливаются, а прицениваются.

Рус порадовался предусмотрительности Черного Саата, после перехода границы разделившего меж своими людьми мелкие деньги.

– Бери. Только чтоб быстро. А то знаю я этих. Им палец, а они руку.

– Эй, Хаматыч, – бодро крикнул менту шофер, получив червонец. Он выскочил наружу и протянул тому руки.

– А, дорогой, не признал, не признал. Видишь, стекло лобовое в пыли у тебя, а номер грязью забрызган. Не признал, дорогой, – улыбался, шагая навстречу, мент.

– Ну, дорогой, здравствуй тебе.

Мужчины поручкались, потом обнялись. Перекинулись несколькими словами, после чего шофер вернулся.

– Все, теперь до столицы без тормозов доедем, – сообщил он Русу и хмыкнул, глядя в зеркало на удаляющуюся глиняную фигурку милиционера. – Стекло ему, видишь ли, пыльное. Шакал.

– Деньги где? – буркнул Рус.

– Где, где! У него в лапе, как морковь в бабе.

– Когда успел?

– Здрасьте пожалуйста. Зачем, думаешь, завели в Азии порядок руки жать? Вот спросишь тоже.

Шофер как в воду глядел – до Душанбе добрались без остановок. Но все равно Рус отдал парню не сорок, а тридцать долларов.

– Ты еще всех своих кунаков на дорогу выведи. Может, у тебя семья – весь МВД ваш таджикский, а нам их кормить, да? Давай, брат, давай, меру знай, лишнее просишь.

– А как с полярными быть? Сам обещал, я тебя за язык не тянул!

– Так вот они, полярные. А сорок – это тебе не полярные, это космические.

Черный Саат опять хотел вмешаться, но шофер, вместо того чтобы затеять скандал, снова хохотнул и хлопнул чеченца по плечу:

– Во, достойный мужчина, уважаю.

И все равно, хоть и вышло с шофером как нельзя лучше, но Саата раздражала чужая, прямолинейная и мелочная хитрость, не нравилась эта манера называть незнакомых, встречных неверных братьями. Брат – это брат. Это кровь. Это больше чем кровь, это одно начало, один конец. Потому что все должно вернуться в свое начало. И не надо путь свой усыпать словами звонкими, но лишними. Их надо беречь пуще денег. Даже для дела. Потому что сложно и связно устроен мир, как петляющая мозаика на минарете, и кто знает, как еще отзовется сказанное слово, какую подставит ловушку незадачливому путнику-человеку. Так считал Черный Саат, так же считал его тельник, его тень Карат, так же считали четверо других афганцев, перешедших на территорию врага. Вот потому-то Черный Саат рад был тому, что идти им вместе с Русом и Азаматом еще недолго. До Астрахани.

В Ташкенте люди Черного Саата отдохнули. После многолетнего кочевого быта, когда легкие привыкают дышать воздухом, ионизированным напряжением войны – войны, стелющейся по перевалам, долинам, кустарникам, прячущейся в пещерах и кишлаках, выползающей из ночных городских подвалов и пустырей, – мирный большой Ташкент, его мужчины, странные, неопасные мужчины, будто затупленные обеденные ножи, его женщины, плывущие по улицам, странные смеющиеся женщины, его стаи бродячих собак, его запах, запах мира, который узнаешь только по отсутствию духа войны, – все это сперва напугало даже пришельцев, но потом омыло, словно мягкой теплой водой.

В Душанбе все-таки было другое, более близкое, острое, что ли. А тут жизнь – как расколотая спелая дыня. Вот я, мякоть, бери! Три дня пришлось обвыкаться в этой сладкой мякоти, жутко было потаять в ней, как сахар, и исчезнуть навсегда, но ничего, справились.

– Вот не повезло Оману и его ребятам, – поделился с Каратом Саат.

Оман ушел несколькими днями раньше, но путь его лежал, судя по словам старшего брата, не через Ташкент, а совсем другой петлистой нитью.

– Кто скажет, кому на этом свете повезло… – возвел глаза к небу Карат.

Черный Саат посмотрел на его руку с розовыми культяшками вместо двух пальцев. Карат знал, что говорил. Когда в Черном ущелье ему гранатой оторвало пальцы и закинуло взрывной волной за камень, его товарищи, наверное, тоже решили – не повезло, а вот когда затем их всех на ослиной тропе накрыла русская десантура, уже Карат, добравшись ночью один до лагеря, возвел молитву Аллаху за эту гранату, за подарок его счастливой судьбы. После того – восемь лет, и ни царапины. Хвала Аллаху.