– Можно себе представить, грубо представить это дело так: есть общества стратовые, классовые, организованные по принципу «вертикаль – горизонталь». А есть кластерные, по типу полимеров. – Оксман выдержал паузу и вопросительно посмотрел на советника, ожидая подтверждения, что тот знает хоть что-нибудь о полимерах, но Паркер нетерпеливо постучал ручкой по ладони, побуждая к продолжению. – В классовых обществах, как в кристаллах, токи и импульсы идей передаются по слоям, по стратам. Быстро и на всю ширь. Будь то сексуальная революция, марксизм или ислам. Если тепла подвести очень много, то целый слой прогорит, проплавится и, конечно, рухнет. Все, что над ним, – тоже. В кластерах другое. Там расплавится один кластер, два соседних, три, но всей структуре на сию неприятность наплевать. Это как в подводной лодке, хотя бы теоретически, – один отсек заливает водой, а в других сухо, хорошо. Так вот, несмотря на всю пассионарность, несмотря на возрастающую демографию ислама, у нас в Америке – кластеры. Общество кластерного типа. Пока.
– Что значит – пока? – спросил, нахмурившись, Паркер, и вслед за ним молча сомкнули брови «анестезиологи». – Пока – это сколько?
– Пока – это лишь пока. Я ведь не Нострадамус! Я ученый. Я не могу вам точно сообщить день и час, когда идея частной личной свободы в общественном сознании американца ослабнет настолько, что будет поглощена или вытеснена другой силой. Но я могу сказать, что как только общественным сознанием овладеет общая мысль, что мы, американцы, собраны вместе для какой-то общей великой цели, это и будет вам знаком: наше кластерное общество приказало долго жить, и наши Соединенные Штаты готовы стать соединенными стратами. Не причина, но знак. Понимаете? А когда? То пока лишь один Всесильный ведает. Может быть, когда Советский Союз пойдет ко дну, может быть, когда мы изживем с корнем безработицу, может быть, когда океан выйдет из берегов, а может быть, когда каждый второй американец, простите уж старика, не причисляйте к расистам, будет вести родословную из Африки или Азии.
При этих словах коллега Карпентер поморщился, хоть уже и пора было ему привыкнуть к выходкам «масона» Чака. Хозяин кабинета тоже вздернулся и оглядел сидящих тревожными глазами. Оксману показалось, что Паркер хочет что-то возразить, но тот промолчал. Вместо него подал голос один из «анестезиологов», смуглый маленький человек с выраженной заячьей губой.
– Господин… – он запнулся и заглянул в лежащий перед ним листок. – Профессор Оксман, разве Америка не объединена общей идеей? Разве не идее мы обязаны нашим положением в мире?
– Какой, простите? Какой идее, господин… – полюбопытствовал Чак и тоже заглянул в листок, якобы разыскивая там фамилию коллеги.
Человек с заячьей губой уперся локтями в стол и приподнялся. Казалось, говорить сидя ему было непривычно, неловко.
– Идее прав человека. Идее цивилизации. Штаты едины благодаря цивилизации. Поэтому и устойчивы, тут незачем мудрить. И наши арабы, и наши евреи, и наши китайцы, и наши немцы – все познали преимущества нашей общей цивилизации. Вот и все! Наши противники того и боятся в нас – этой убедительности цивилизации…
– Простите, любезный, вы не видели, как горели книги в цивилизованной Германии? Всего-то сорок лет назад?
– А вы видели?
– Да, представьте, мне довелось. И еще вопрос: лично вы где-нибудь видели в Америке очередь? Нет? Правильно, у нас мало очередей. Но бывают. Вот найдите очередь – к примеру, сходите в магазин для бедных в день зимней распродажи – и понаблюдайте с полчасика, во что и с какой быстротой превращаются ваши познавшие блага цивилизации сограждане, выпадая из привычного контекста комфорта. Кон-текста. Ком-форта. Вся цивилизация – это пленочка нефти, плавающая над водами варварских страстей. Пока. Но эти воды у нас – все еще озерца, разделенные всякими естественными преградами. Нас пока еще окружает выгодный ландшафт, и мы пока не осознаем своего кластерного счастья. И еще. – Оксман привычно повысил голос, заметив, что «заячья губа» собирается возражать. – В мистическом учении древних иудеев, и у индусов, и у китайцев устройство мира и устройство человека подобны и даже зеркальны. Как у человека разумного есть подсознание, как человек разумный делает одно, думает другое, а объясняет свои действия по-третьему, так и общества! У России в целом, у Китая в целом, у Ирана в целом тоже есть свое подсознание.
– И какое оно у России? Или у Ирана? – не сдержался Паркер.
– А как наукой установлено – противоположное сознанию. Диполь. Если Россия кричит об интернационализме, можно не сомневаться – там в самом ядрышке национальная подидея вызрела. Если Иран требует отказа от продажной буржуазной морали и возвращения к мусульманским ценностям, то, боюсь, и тут надо искать, чего хочет подсознание древнего закомплексованного народа. Мне то неведомо, простите. Но мы… мы еще дети, у нас подсознание во многом слито с сознанием, мы еще ни разу не думали о смерти. Пока. Так что пока мы удержим наших мусульман…
– А как вы разделяете, где диктует подсознание, а где сознание? Почему Советы… – начал задавать вопросы «заячья губа», но его перебил другой «анестезиолог», человек с крапленым, словно красный гранит, лицом и такими же краплеными красными ушами:
– Сколько лет у нас есть, профессор, если мы всерьез поссоримся с Ираном? Не надо подсознаний, не надо этих заумных кластеров. Вы скажите цифру, вы же ученый!
Паркер метнул короткой и колкий, как выпад рапиры, взгляд на ушастого и встал из-за стола.
– Спасибо, господа. Очень вам признателен. Я вынужден завершить консультацию. Время… – Он постучал указательным пальцем по наручным часам. – Сейчас вас отвезут обедать, а потом, как было оговорено, небольшая развлекательная программа. Для желающих.
Паркер как можно ласковей посмотрел на Карпентера, известного своим пристрастием к виски.
– Профессор Оксман, не могли бы вы уделить еще несколько минут интересующимся коллегам? – негромко произнес он.
– Чьим коллегам? – так же тихо, но с нескрываемой ехидцей переспросил вредный старикашка. Лицо Паркера съежилось, смялось, напомнив Оксману потушенный впопыхах окурок.
– Интересующимся коллегам. Господину Тьюману из аппарата президента и господину Юзовицки из аналитической службы государственного департамента.
– Что, в госдепе у нас наконец аналитики появились? И зачем им понадобились мои заумные кластеры? – отомстил ушастому Юзовицки Оксман. Он ни на йоту не сомневался, что «интересующиеся коллеги» представляли другое или даже другие ведомства, но никак не мог ответить себе на простой вопрос: «С какой стати военным вдруг потребовались советы профессоров?»
– Сколько лет вы даете нам на создание у нас классов? – Оставшись в узком кругу «своих», ушастый выглядел куда увереннее. Чаку даже показалось, что господин Юзовицки говорит с ним с едва заметной насмешкой, словно учитель спрашивает хорошо известный ему материал у не в меру умного школьника. Рассказывай, мол, рассказывай…
– Столько, сколько будет существовать нынешняя двуполярная система. Пока здравствует Советский Союз. Плюс еще лет двадцать – тридцать. У нас в Америке все процессы быстрые. Парадокс, но раз вы ждете от меня домыслов, то вот вам моя догадка. Или, если хотите, гипотеза. Двадцать лет, пока какая-нибудь «общая» идея, вроде тех, что называл ваш коллега, не растечется по открывшимся шлюзам. В условиях отсутствия равного противника. А вы? Сколько вы даете?
Юзовицки ухмыльнулся и развел в стороны свои огромные ладони, находящиеся в явном вегетативном родстве с выдающимися органами слуха.
– Мы? Мы смотрим на вещи иначе. Америка – организм, и этому организму необходим здоровый обмен веществ. До тех пор, пока мы… сможем поддерживать этот здоровый обмен в условиях борьбы за существование, он, организм, будет расти и крепнуть. И пока наше общество благополучно, оно стабильно. А пока стабильно, оно благополучно. Вот простая философия, приплюсовать к которой нужно только нефть. Нефть и убедительные аргументы в сдерживании вероятных противников. Военных противников, естественно. А нефть у нас есть. Вы с этим согласны, профессор?
