– С чего Петр решил, что я эксперт по Чечне? Не знаю, – начал Андрей Андреич.

Кто этот Петр, Игорь понятия не имел, но решил промолчать. «Все Витькины штучки. Сам договорится бог знает как, а толком ничего не расскажет».

Хозяин по-своему понял молчание гостя.

– Это хорошо, что и ты не знаешь. Все говорят: Чечня, Чечня… Зачем Чечня? Почему в Чечне? Почему добить не могут? Почему отпустить не могут? Почему вошли? Почему вышли? Почему Басаева никак не поймают? Слепцы. Не видят, что Чечня – чирий, а под самым задом вулкан зреет! Никто не понимает – ни здесь, ни на Западе!

Игорь тоже ничего не понимал, но снова согласно кивнул. Ему хотелось выпить, как следует закусить, повидать наконец эту Настю.

– Ты о чем пишешь? О чем думаешь, что еще важнее. Какие для тебя в Чечне загадки?

Балашов принялся вспоминать свои домашние заготовки, но потом бросил и сказал просто:

– Меня таксист озадачил. Сказал, солдат в Чечне – как рыба в ухе. Каков он на вкус, такие и мы. В смысле – общество. А воевать не за что.

Андрей Андреич бесшумно, внутрь себя, засмеялся. Он обновил рюмки и крикнул:

– Настя, ну что ты? Я же сам все приготовил! – Потом доверительно сообщил Балашову: – Хорошая девка, надежная. Но нетороплива… Да, уха – это хорошо. Таксисты – народ чуткий. Все время в движении, разных людей наблюдают. Уха… Я сказал Петру: об Афгане писать пора, что там Чечня. Самое время подходит об Афганистане писать. Там бомба главная, больше, чем в Косово. А Кавказ – это так, заполнение антракта. Напиши нормальную книгу об Афгане – на все вопросы по Чечне ответишь. И зачем, и почему, и даже как. И про уху. Скажу тебе, этого никто пока не написал. И не случайно. Как в детективах говорят: история, покрытая мраком тайны… Что же мы! Выпьем за медлительных русских дев! Анастасия, придешь ты наконец? Мы без тебя всю икру под статью подведем!

– Не подведете. У вас много, – спокойно возразила Настя, появившаяся с подносом в комнате. Она показалась Балашову нелюбезной и чуть полноватой, но в целом – хозяин в глазах писателя уверенно набирал очки.

– Куда опять? Сядь ты уже. Молодой человек заждался.

– А закусывать вы без хлеба изволите? Неинтеллигентно, – бросила Настя через покатое смуглое плечо и вновь исчезла.

– Женат? – быстрым шепотом спросил Андрей Андреич и подмигнул.

– Ешь икру, не стесняйся. Всю надо уложить сегодня, – призывал хозяин, и гость послушно намазывал на хлеб ценный продукт, в начале дружеского завтрака заполнявший большую масленку с верхом, а теперь лишь тонким слоем покрывавший ее дно. – Икра – лучший естественный восстановитель белка, сжигаемого в нас алкоголем. И стрессом. Жизнь-то наполнена эмоциями! А эта икра – лучшая из лучших, потому и стоять не может. Свежий засол, вчера с Дальнего Востока привезли.

– Уже второй день едим, никак осилить не можем, – добавила Настя, которая то ли от пошедшей в дело перцовки, то ли по привычке умышленно смущала Балашова, откровенно рассматривая его неморгающими глазами.

– И смех и грех, как говорится. Один мой друг там – местный олигарх. А другой такой же дух – один из отцов губернии. И меж собой – как кошка с собакой. А ведь оба наши. И все меня, маленького человека, в посредники меж собой тянут. Вот и икорка оттуда. Так сказать, цена процесса мирного урегулирования.

К концу первой перцовки Игорь хоть и смутно, но уже понимал, что «нашими» у «чеченца» были специальные люди, отслужившие вроде бы и в КГБ, но не совсем там, а в некоем рыцарском ордене под названием «Вымпел». Духами же Андрей Андреич широко очерчивал всех, кто повоевал в Афгане, хоть с той стороны, хоть с этой. Ему вспомнился вопрос таксиста о герое – борце с террором. И Галино предостережение о потере себя. Тут оно буквально выражалось в беззастенчивом взгляде секретарши. Может, Галя права и пора отказаться от этой затеи, спешить домой до наступления мрака?

– Густая уха, – продолжал Миронов, чья мысль будто уходила какими-то лишь ей известными проходными дворами от наружного наблюдения и выныривала в самых неожиданных местах. – Как твой таксист выразился? Общество определяют «афганцы». Духи. Все наше общество. А Чечня – следствие. Одно из многочисленных. Нет, не последствие, а следствие. Путать не надо. А на вопросы твои ответим. Главное, правильно их задать.

– Вы определяете? – переспросил расслабившийся, уже давно переместившийся к середке дивана, поближе к Насте, писатель.

– Не мы, а «афганцы». Если бы мы, куда лучше было бы. Хотя, как говорится, категории «бы» история не ведает. Но мы аналитики, нам можно. Под перцовую настойку.

Когда Игорь покидал «чеченца», на часах было пять, а в голове приятно шумело на все десять. Это особое приятство было достигнуто употреблением фужера коньяка, последовавшего за «посохом». Коньяк медленно растекся по сосудам и грел тело мягким теплом, закрепляя градусом сочную фразу, которую на прощание сказал хозяин, обратившись скорее к раскрасневшейся секретарше:

– Игорь, я вижу, у тебя в наличии потенция к восприятию главного и к алкоголю высокая резистентность. Виден человек здорового образа жизни. Редкость в эти времена. Жду в гости. Завтра вечером приходи.

– Буду, – обещал Балашов, с пьяных глаз позабыв и про Гросса, и про намерение отказаться от всего лихого замысла. В голове у него засели несколько фактов, а остальное пространство занимали, плавая над поверхностью текучего, как ртуть, мозга, облачка из бессвязных фраз, сложить которые в мысли предстояло уже утром. Только утром.

Факты были таковы: если он хочет выжить, то больше никогда сюда ни ногой, но… икра, соленые огурцы и перцовка чрезвычайно полезны всякому живому существу. Грамотно и умеренно потребляемый алкоголь прочищает сосуды мозга. У трезвенников же мозг к старости зашлаковывается и теряет способность к мышлению. Остается только, потребляя водки и коньяки, дожить до старости, но в этом и заключается искусство выживания, которому учили в диверсионной школе КГБ «Вымпел». Выпивать, то есть выживать, надо грамотно. Далее. Андрей Андреич искусством этим овладел. Потому выжил. И еще. Помимо искусства выживания, существует некая дуга кризиса, что-то вроде дорожки, по которой конфликты, кризисы эти, вышагивают, как часовые на посту, от одного конца до другого и обратно, так что движение это можно рассчитать почти математически, вроде качаний маятника. Сей премудростью также владеет Андрей Андреевич Миронов и передает мастерство по наследству Насте. Настя хороша, и округлость формы ее особенно красит.

На сем факты кончались, а начиналось лирическое: вроде как, по Миронову, механика тикающих часов заведена-взведена несколькими ключиками, что зовутся «объективными противоречиями». Идеология и деньги. А деньги – это торговые пути. Это черные вены, по которым течет густая кровь цивилизованного человечества – нефть. Черные вены, как назло, пролегают под кожей именно там, где наморщиваются, наезжают друг на друга тектонические плиты мировых идеологий. Да еще наркотики караванами меж гор-морщин… И вся эта история с географией зовется геополитикой, в которой предмет интереса Игоря занимает место ничуть не большее, чем тот самый желтый лоскуток в атласе. И еще что-то про глупцов, которые сидят на той самой бомбе с часовым механизмом, рассуждают о правах человеков да об империях зла и не слышат тиканья ходиков, не видят ни истинных причин, ни, главное, грядущих трагических событий, которые с неотвратимостью разнесут на мелкие части и их самих. Не знают геополитики, мля.

Примерно это Балашов попытался втолковать Кречинскому, объяснить, что, прежде чем лезть в Чечню, он непременно должен разобраться с дугой кризиса. Собственная убежденность в том, что он больше никогда не посетит Миронова, в Игоре исчерпалась и не вернулась даже по наступлении сравнительной трезвости.

– Взрыв грядет. Понимаешь, Боба? Нет объективных причин надеяться на светлое будущее. А де-то-на-тор – в Афгане. Вот. Это как пупок, который развязали. Судьба России тоже, между прочим. Разобраться надо, пока не началось. А я чувствовал, мы тут, все себе классики, отделились от пуповины мира. А я восстановлю. Призвание!