Одобряю, в третий раз сказал Papa. На том вчерашний разговор и закончился, и я думаю, что барон А. Отма получит путёвку в жизнь. А нет, тогда пусть псевдоним придумывает Papa.

Планов у меня громадьё. Да только что может восьмилетний мальчик, даже если он — цесаревич?

Вот, к примеру, хотелось бы перевести в швейцарский банк миллион рублей в золотом эквиваленте, подстелить соломки. На всякий случай. У меня есть миллион рублей, это я знаю наверное, но распоряжаться им до совершеннолетия нельзя. Хорошо хоть, цесаревич признается совершеннолетним в шестнадцать лет. Но шестнадцать мне исполнится в двадцатом году, а революция когда была? То есть будет? В семнадцатом, то-то. Вообще, тут всё сложно. Тётю, к примеру, принято звать по-французски, ma tante, а дядю по-английски, my uncle. Почему? Так уж заведено. Кем, когда, почему? Заведено, и всё.

С языками в семье у всех хорошо. Для Mama родные немецкий и английски, по-русски она говорит с акцентом, но — говорит. Дома мы все говорим по-русски. Стараемся говорить. Ещё Mama говорит по-французски, но отлично или нет, не могу судить. Papa тоже знает английский, немецкий, французский, а ещё датский. Бабушка у нас датчанка. То есть для Papa она не бабушка, а мама, вот и выучила нечувствительно. Многие ли российские властители в двадцать первом веке будут знать четыре иностранных языка? А туда же, пишут, что Papa был недалеким туповатым солдафоном, а то и вовсе алкоголиком.

Хотя армией Papa интересуется, что есть, то есть. Любое нововведение старается опробовать на себе. С полной выкладкой сделать двадцативёрстный марш? За милую душу. Проверить на себе, хорошо ли кормят солдат? Легко! Приедет в полк, и проверит. Винтовку с закрытыми глазами и разберёт, и соберет, нормативы по стрельбе выполняет на отлично. Приёмы штыкового боя знает превосходно. Умеет читать топографические карты, знает основы военной тактики. Думаю, что из него получился бы хороший капитан, даже полковник, каким он, собственно, и является. Слуга стране, отец солдатам. Хотя всё это — теории. Я-то армии не знаю. Мне, тамошнему, семнадцать лет. Было. И я к службе негоден, и потому не готовился совершенно. Откуда мне знать, как оно на самом деле в армии. Тем более, до революции.

А теперь под руководством Papa навёрстываю. Взвод, рота, батальон, полк… Я ведь шеф многих полков, и у меня множество парадных мундиров. Что значит шеф? Это вроде почётного гражданина города. Какая польза? Можно носить красивые мундиры! Сёстрам нравится, он ведь тоже шефы… шефини. Да что шеф полка, я — атаман всех казачьих войск! Что тоже пустой звук. Был бы я настоящим атаманом, то в семнадцатом году гаркнул бы на заявившихся требовать отречения депутатов: в нагайки эту сволочь! И никакого отречения!

Далее. Я бы не прочь купить поместье. Небольшое, как чеховское Мелихово. На нашу семью. Со скромным трёхзвёздным комфортом. Но не под Москвой, а в Финляндии, в пригороде Хельсинки, то бишь Гельсингфорса. Пришёл семнадцатый год, а мы в домике. Хорошо? Отлично! Стоит такое поместье двадцать пять тысяч, а что поприличнее — пятьдесят. Самое-самое — сто, но это уже пять звёзд. Мне, цесаревичу, вполне по карману. Но маленький я, слишком маленький для покупки недвижимости. Петушок на палочке — вот предел мечтаний, но и петушка не дают купить, вредно для зубов. А зубы для гемофилика… ой, не надо.

Поэтому я решил зайти с другой стороны. Говоря языком двадцать первого века, я хочу создать у населения позитивный образ царской семьи. Особенно позитивный образ царских детей. Население что думает о царских детях? Население о царских детях ничего не думает, у населения иных забот хватает. А социалисты и анархисты всех мастей изображают нас избалованными донельзя плохишами, живущими привольно и беззаботно: хочешь — пирожное, хочешь — мороженое, а в перерывах между обжорством мы хлещем кнутами крестьянских малышей, топим в прудах маленьких собачек, бросаем в грязь недоеденные булки с изюмом, в общем, бесчинствуем.

Но когда люди, прежде всего дети, узнают, что «Три поросёнка» — это наш текст, наши рисунки, наши ноты, и что мы делали это бескорыстно, всё до копейки отдали на спасение полярников, отношение, глядишь, и изменится. У детей. Которые вскоре станут молодежью, топливом революции. «Три поросёнка» — это же на всю жизнь книжка. Барон А. Отма? В России всё секрет, но ничего не тайна, это ещё Ломоносов открыл. Узнают, узнают, кто такой этот барон. Узнают, и проникнутся. А мы, может, на поросятах не остановимся. Я много детских книг помню!

Когда тётя Ольга уехала, я продолжил занятия. Французский язык мне преподает господин Жильяр, для меня — Пётр Андреевич, или мсье Пьер. Не француз, а швейцарец, швейцарцы, считает Mama, более основательны, им можно доверять. Французский — первый иностранный язык, с которым я должен освоиться, немецкий и английский будут позже. Незадача, да. Английский и немецкий я ведь знаю. Не сказать, чтобы отлично, разговорной практики в двадцать первом веке у меня особо не было, но читаю свободно, фильмы смотрю в оригинале, чатюсь. Французский же в двадцать первом веке язык не из важных, и я с ним совершенно незнаком. Но здесь и сейчас это язык международного общения. Меньше, чем в прошлом веке, когда Лев Толстой страница за страницей наполнял «Войну и Мир» русским французским, сейчас в моде другой Толстой, Алексей, но всё ещё в силе. И я учу, стараюсь.

Мсье Пьер, похоже, человек неплохой, но я с суждениями не тороплюсь. Я ведь не знаю, убили его вместе с нами в том подвале, или нет. О подвале я стараюсь не думать. Если думаю, особенно долго, особенно представляя, что и как, то становлюсь больным. Бьёт озноб, накатывает слабость, видения появляются всякие… На следующий день прихожу в норму, так то на следующий. Потому тут же стараюсь из подвала выскочить. Представляю взлетающую в космос ракету, или тираннозавра, бегущего по городу, или подводный замок Энцелада. Из виденных когда-то фильмов.

Здесь тоже есть кино, но, во-первых, без звука, его заменяет пианист, а во-вторых, черно-белый экран, и качество примерно на двести сорок строк, максимум на триста шестьдесят. Вот, я уже отвлекся.

Два часа занятий прошли быстро, Пётр Андреевич умеет увлечь. Мы читаем Жюля Верна. «Дети капитана Гранта» книга немаленькая, но мы потихоньку, потихоньку. Читаем и обсуждаем. Идёт ли речь об акулах, Пётр Андреевич рассказывает о морских чудовищах, идёт ли о паровых машинах — он и о паровых машинах сообщает очень дельные сведения, а уж знания географии у него обширнейшие. Он повесил на стену классной комнаты большую карту мира, и сказал, что по ней мы будем следить, где сейчас находится экспедиция по спасению капитана Гранта.

И следим, да. Какова природа, какие народы, какие государства, и чем они славны. Интересно.

Учителя у нас замечательные. И учат всерьёз. Читают лекции, что непонятно — объяснят просто и доходчиво.

Однако спрашивать нас, оценивать, ставить отметки не имеют права. И становятся от этого не сколько учителями, сколько обслугой в области образования. Что не есть хорошо, мне так кажется. Однако мсье Пьер держится иначе. Швейцарец, а швейцарцы от рождения не подданные, а граждане. В отличие от. В присутствии Mama и Papa титулует меня как положено, но без них зовёт коротко: mon prince.

Но.

Но французский язык, которому он меня учит — это язык литературный. И язык великосветских салонов. А мне нужен язык улицы. Я знаю о жизни послереволюционных эмигрантов позорно мало, не думал, не гадал, что может пригодиться, но, помнится, все эти князья работали таксистами да швейцарами. Тут бы язык улицы и пригодился. Хотя что я, какой из меня шофёр? А что бы я смог?

Книжки писать. Артелью. Барон А. Отма и компания. Я и сестры сочиняли бы детские книги — я бы вспоминал прочитанное в прошлой жизни, сюжетный стержень, а они бы вокруг него лепили фактуру. А для взрослых книг позвал бы Алданова, Бунина, Набокова, и мы бы сочиняли не бессмертные произведения, а коммерческое чтиво. Халтурку. Но прибыльную. Не только на французском, а и на английском. Прежде всего на английском. Я бы опять давал сюжеты, а они, мастера слова, превращали их в сериалы. Эркюль Пуаро? Нет, надворный советник Пронин-Знаменский, потомственный дворянин, а ныне частный детектив. Бэтмэн стал бы помещиком Нетопырским, и так далее. Русского будет чуть-чуть, легкий налёт, не больше. Люди любят читать о себе. Американцы об американцах, французы о французах.