Предуведомление

Автор, по своему обыкновению, в который уже раз со всей ответственностью заявляет: всё, написанное ниже — выдумка. Художественное произведение, в некотором роде. Игра ума.

Разумеется, автор и в данном случае много и кропотливо работал с источниками — дневниками, мемуарами, фотографиями, кинодокументами, и так далее, и тому подобное. Посещал города и веси, где происходили события. Беседовал с кандидатами и докторами наук. Но при этом он отнюдь не претендует на создание документального повествования, напротив, автор претендует на создание произведения фантастического.

Насколько ему это удалось, пусть судит читатель.

20 октября 1912 года, Спала, Царство Польское

Новоселье

— Нет, отец Александр, умирать мне рановато. Я ещё поживу, у меня еще много дел, так и передайте Mama и Papa. И остальным тоже передайте: я намерен жить и буду жить. Пусть не надеются сэкономить на подарках к рождеству.

Священника я видел смутно, словно на мне были бабушкины очки, да ещё запотевшие. Но в том, что это священник, и не просто священник, а отец Александр, я не сомневался, уж не знаю, почему. Априорное знание. Нечувствительное.

Священника мои слова обрадовали. Явно. Он произнес молитву (какую именно, не скажу, в молитвах я не силён), подхватил дароносицу, и быстрым шагом удалился. Благую весть отчего же не снесть?

Я остался один, но ненадолго. Спустя минуту вошли доктора. Три размытые фигуры, но я знал — это врачи. Светила. Однако мне и одного сейчас тяжело видеть. Умирать я и в самом деле не собираюсь, и надеюсь, что не умру, но мне требуется покой. И не только покой.

Доктора стали переговариваться вполголоса, обращая на меня внимания не более, чем на индейца Виннету, фигуру которого в полный рост поставили в углу комнаты ради моего спокойствия.

— Господа, — сказал я еле слышно, но они услышали. — Господа, это невежливо — не замечать больного. А если больной к тому же и цесаревич — недальновидно.

— Ваше… Ваше Императорское Высочество, вы… Вы можете говорить?

— Всегда умел, как в возраст вошел.

— Как вы себя чувствуете, Ваше Императорское Высочество?

— Чувствую, что мне нужен покой. Оставьте меня.

— Мы должны осмотреть вас, Ваше Императорское Высочество.

— Вы меня видите. Вы меня слышите. И довольно. Прикасаться ко мне не позволю. Ступайте. Всё — завтра.

Уходить доктора не торопились. Но и подойти ближе не решались. Как-никак, цесаревич явно выразил свою волю — не прикасаться. Оно, конечно, цесаревич, во-первых, мальчик восьми лет, а во-вторых, больной, но он — цесаревич. Вдруг ему станет ещё хуже, и тогда что? И тогда спросят с того, кто нарушил приказ цесаревича. Кто из них самый смелый, и вопреки выраженной воле наследника решится ею пренебречь? А вдруг это ускорило смерть? Остальным будет очень любопытно.

Смелые-то, среди докторов, может, и есть. А дураков нет. Потому, потоптавшись немножко, доктора покинули покой. Доложат Государю, пусть он решает, осматривать или нет.

Доктора вышли — и тут же вошли двое. Мужчина и женщина. Женщина — сиделка, мужчина — дядька. Нельзя же оставлять больного без присмотра. А двое — ещё и друг за другом присмотрят, мало ли что.

Женщина подошла к постели, и посмотрела на меня:

— Не нужно ли чего, нещечко?

— Нет, Груня, — проговорил я еле-еле. Совсем сели батарейки.

— Если что, только скажи, я рядышком, — и она села на высокий табурет. И в самом деле рядышком. В шаге от меня.

Ну, ладно. Такой, видно, порядок.

А дядька остался стоять у двери.

Видел я по-прежнему плохо, да и темно, но все-таки чуть лучше, чем четверть часа назад. Это радует, есть надежда, что зрение наладится. И остальное тоже.

Мне больно. Хоть кричи. Левое бедро горело, и выше и ниже тлело, в общем, ничего хорошего. Но я не кричал. Терпел. Стерпится — слюбится, говорит народ, а народ мудр. Да и не впервой мне — терпеть.

Медленно проступало окружение — так в ванночке с проявителем появляется изображение на фотобумаге. Плёночная фотография — метод старый, почти исчезнувший, но я иногда балуюсь. Баловался.

В комнате полумрак. Через стрельчатые окна света падает чуть: то ли поздно, то ли сильно пасмурно. На столе в трех метрах от меня стоит керосиновая лампа с зеленым абажуром, как у Ильича в Шушенском. Стоит и светит, довольно ярко. Или мне так видится. На потолках шалят купидончики. В комнате множество драпировок. Пахнет керосином, пахнет горящими дровами, сыроваты дровишки-то, пахнет пчелиным воском, и ещё какой-то неизвестный запах. Ага, карболка, подсказывает априорное знание.

Время года? Похоже, осень. За окном — шум дождя, небольшого, унылого.

Место? Зимний дворец? Определенно нет. Александровский дворец? Тоже нет. Это дворец, пусть, но — деревянный.

Тогда где я?

Вдруг сиделка вскочила и склонилась в реверансе. А денщик, напротив, вытянулся во фрунт.

Дверь отворилась бесшумно, и вошли они. Император Николай Александрович и императрица Александра Федоровна. Mama и Papa.

Mama подошла первой, стремительно. Papa медлил, видно, боялся увидеть печальное.

— Alexis! Baby! Sunbeam! Алексей! — от волнения женщина называла меня всеми семейными прозвищами. Или не всеми? — Тебе… Тебе лучше?

— Здравствуйте, Mama и Papa, — поздоровался я еле слышно.

— Конечно, конечно, здравствуй, — нежно, но и нетерпеливо сказала женщина. — Тебе лучше?

Настойчивая.

— Ещё нет, Mama. Но обязательно станет. Мне так сказали.

— Сказали? Кто? Врачи?

— Нет. Там, — и я поднял глаза к потолку. К купидончикам.

— Ты… Тебе… Кто?

— Вы молились… и вот… — я замолчал. Просто не было сил. И не знал, что говорить. Когда не знаешь слов — молчи.

Женщина обернулась к Николаю Александровичу.

— Он услышал! Он услышал! — и заплакала.

Государь мягко отстранил Mama, и сделал шаг вперед. А потом второй. Шел он через силу, словно по грудь в воде.

— Алексей, ты… ты как?

— Живой, Papa. И буду жить дальше. Твёрдое слово.

«Твёрдое слово» для императора что-то означало, потому что он отвернулся — скрыть слезы.

— Плакать не нужно, я же не умер, а совсем наоборот, — сказал я, и соврал. Алексей Николаевич Романов умер. Освободил тело. И мне выдали ордер на вселение. Кто выдал, зачем, почему — не знаю. И что стало с цесаревичем — тоже не знаю. Может, переселился, как я.

Или нет.

— Мы не плачем, — тоже соврала Mama.

— Тогда я буду спать. Долго и крепко, — сказал я, и невежливо закрыл глаза.

Мне больно, я слаб, и мне нужно подумать. Серьезно подумать.

Сквозь сон я едва слышал, как ушли Mama и Papa. Или даже не услышал, а это мне приснилось. Если это, конечно, был сон. Сначала. А затем как-то сразу — утро. То есть я понимал, что между вечером и утром должна была быть ночь, понимал также, что она и была, но не помнил ни снов, ни ощущений, ничего. Возможно, просто отключился, потерял сознание. Как отключается смартфон при разряженном аккумуляторе, не давая тому уйти в абсолютный ноль. По Кельвину. Захотел серьезно подумать, а энергии на это не нашлось.

Ничего, накопится. Медленная зарядка — самая щадящая.

— Просыпайся, барич, — тихо, но внушительно сказал дядька Андрей. — Время.

Я открыл глаза.

Света больше, чем вчера, много больше. Комната стала просторнее. У стены камин, пламя закрыто экраном. В ногах кровати — раскрашенный Виннету, вождь апачей. Из папье-маше? На стенах картины, всё больше пейзажи.

Всё чётко, ясно, полноцветно.

Вот и славно.

Дядька Андрей и сиделка Груня тем временем совершали мой утренний туалет. Судно не золотое, не серебряное, а керамическое. Губка натуральная, морская. Вода тёплая, слегка мыльная, с какой-то умеренно пахучей эссенцией. Рубашка полотняная, до колен. Нога… Мдя… Левая нога от бедра до колена — сплошной кровоподтек. Болезненный. Но центры боли — суставы, тазобедренный и коленный. С другой стороны, болит хоть чуточку, но меньше вчерашнего. Или я притерпелся.