— Я так и не поняла, что ты здесь делаешь? — спросила она.

— А ты?

— Я — играю!

— И со мною — тоже?

— Ты же знаешь, я всегда играю, — ответила актриса, — но ведь ты тоже бродишь по этому вертепу с чужим лицом.

— Ладно, оставим это.

Стало слышно, как вжикнула молния. Я уже слышал сегодня этот звук, когда Таисия расстегивала и застегивала молнию на своей юбке. Похоже, они собираются заняться любовью. Это их дело, но я должен узнать, куда подевался Курбатов, во что бы то ни стало. Даже если придется помешать этим голубкам курлыкать. Поэтому я прикрыл дверь, а потом негромко постучал. Несколько мгновений ничего не происходило, потом я услышал скрип половиц под тяжелыми мужскими шагами, дверь распахнулась во всю ширь. Я опешил. Передо мною стоял тот самый желтолицый тип.

— А, это ты! — проговорил он голосом Графа. — Заходи.

Он посторонился, пропуская меня в комнату, и без предупреждения зажег свет. Я увидел обычный пансионатский номер, застеленную кровать и Лжекривошеину в одной комбинашке. Актрису явно не удалось застать врасплох. Она усмехнулась, уселась на койку, взяла с тумбочки пачку «Родопи», выбила сигарету, щелкнула зажигалкой, и закурила. Мое присутствие ее совершенно не смущало. Как явно не смущало и то, что наша с ней общая постель еще не успела остыть.

— Где Курбатов? — без обиняков спросил ее я, обращаясь к Третьяковскому.

Тот промолчал, зато отозвалась актриса.

— Если ты про этого типуса, который должен был узнать во мне Эсмирку? — спросила она.

— Да! Он тебя видел⁈

— Ага… Вытаращил глаза. Потом подскочил, схватил за руку, выволок в коридор, забросал вопросами, дескать, откуда ты взялась, тебя что, выпустили, почему с иностранцами?

— А ты?

— Как ты и хотел, начала импровизировать, но текст отыграла слово в слово. Сказала, что мне удалось вырваться, что друзья в посольстве переправили меня через сухопутный коридор, но пришлось вернуться вместе с делегацией зарубежных театральных деятелей. Графуша помог, подыграл. Тащился за нами, бурчал что-то на английском, ни дать ни взять — Отелло, дож венецианский. Мы забрели в это крыло, только на втором этаже… Девушка-подавальщица пыталась нас остановить, но мы ее проигнорировали…

— А потом?

— Потом он сорвался и куда-то удрал. А мы, с Графушей, сюда забрели…

— Куда он удрал, Граф?

— Я так полагаю, тебя искать отправился, — ответил он.

— А вы не могли его спугнуть? — спросил я и добавил язвительно: — Сладкая парочка.

— Если и спугнули, то далеко он не уйдет.

— Это я знаю, но не хило бы пошарить по окрестностям, — сказал я. — Он приехал на белом четыреста двадцать третьем «Москвиче», номер…

— Знаю я эту машину, — откликнулся Третьяковский. — Пойду, посмотрю, на месте ли она. Если нет, значит, он пытается сбежать.

— Хорошо. А я пока в лабораторию загляну.

— Давай! Я тоже туда подойду.

— Не стоит, там в засаде Михайлов сидит. Лучше жди меня здесь.

— Мальчики! — капризно надула губки актриса. — А может, ну его, этого вашего Курбатова… Давайте проведем время с кайфом… Я и бутылочку коньячку захватила и вообще…

И она потянула с плеча лямку комбинашки. Подмигнув Графу, я сгреб с тумбочки бутылку пятизвездочного и мы с лжеклассиком, не произнеся ни слова, выкатились в коридор, зашагали к лестнице. Там я свернул крышку с бутылки, протянул ее Третьяковскому. Он приложился к горлышку и вернул пузырь мне.

— Ловко ты загримировался, — сказал я, отхлебывая в свою очередь. — Не узнал тебя там, у зеркала. Да и потом — тоже.

— Профессиональные навыки, — откликнулся лжеклассик. — Я ведь актер по первому образованию. Учился вместе с Таськой и даже имел глупость жениться на ней на третьем курсе.

— Выходит, я помешал твоему свиданию с женой!

— Мы уже больше десяти лет в разводе, — пробормотал он. — Наоборот, спасибо, что выдернул из похотливых лап этой липучки.

Выйдя на улицу, мы разошлись. Граф отправился на поиски курбатовского автомобиля, а я опять нырнул в подвал. Отворив дверь лаборатории, понял, что моя ловушка сработала. Надо думать, что увидев коробку с надписью «ВИТЬКУ», майор поинтересовался содержимым, и теперь, сотрясаясь, словно в эпилептическом припадке, пытается оторваться от бешено вращающегося на полу «сторожа». Выглядит он при этом прескверно — в лице не кровинки, на губах пена, глаза закачены.

Видно, что он на грани обморока и борется с дьявольской игрушкой только на остатках огромной силы воли. Я подошел к нему, пинком отшвырнул волчок в дальний угол. Освобожденный Курбатов ничком повалился на бетонный пол, покрытый линолеумом. Перевернув бедолагу на спину, я взял его под мышки и подтащил к стене, возле которой усадил, прислонив спиной к кафелю. Затем, похлопал поверженного коллегу по щекам. Не помогло. Пришлось влить в него глоток спиртного. Закашлявшись, Витек пришел в себя. Зрачки его вернулись из-под век, в глазах появилось осмысленное выражение.

— Че-ерт, дьявол, мать твою… — простонал трудовик.

— Очухался?

— Чтоб тебе… Что это за хренотень?..

— Эта, как ты изволил выразится, хренотень, называется «сторожем», и изготовлена одним из моих учеников… Ты же интересовался?

— Это то, что ты мне обещал показать…

— И как видишь, Витек, не обманул! Этот волчок' идеальный сторож, как мне объяснили. Любой человек, если он не слепой, конечно, просто не может не взять в руки такую премилую вещицу. И если человек этот чужой, то вырваться самостоятельно он уже не сумеет…

— Зачем ты это сделал, физрук? Что тебе от меня нужно?

— Да мне, в общем, ничего не нужно, — сказал я. — Кроме — правды.

— Какой еще правды?

— А вот такой, — сказал я и сунул ему в руку кристалл правды. — Ты узнал Кривошеину?

— Узнал, но это не может быть она…

— Откуда ты это знаешь?

— Потому, что она сидит на Лубянке.

— Что тебя с нею связывает?

— Я был сотрудником резидентуры в Западном Берлине, в начале шестидесятых… — медленно заговорил он, словно загипнотизированный. — Мой оперативный псевдоним Ганс Венцель… По легенде, я бывший офицер полиции, который был уволен из-за своих реваншистских взглядов… И меня знают в кругах, близких к неонацистам…

Я видел, как из-за стеклянного шкафа вышел полковник и остановился напротив, но Курбатов не обратил на него внимания. Он продолжал свой рассказ, неожиданно перейдя к повествовательной манере:

— У тусклого зеркала с мутными разводами и трещиной в верхнем правом углу бреется Ганс Венцель. Время от времени он правит опасную бритву на широком офицерском ремне. Видно, что парень торопится, потому что от неосторожных движений на щеках возникают кровоточащие порезы. Закончив, он берет со столика бутыль, выливает немного содержащейся в ней жидкости на ладонь и долго с наслаждением протирает свежевыбритое лицо, а после подносит горлышко ко рту и делает изрядный глоток. По завершению этих процедур, Венцель снимает со спинки стула ношеный китель со следами споротых погон фельдфебеля. Натянув китель и причесавшись, бывший подчиненный Иоханнеса Штумма берет недопитую бутыль, завинчивает пробку, сует в карман галифе и выходит из квартиры. На улице, он втискивается в переполненный трамвай, который медленно, искря токоснимателями, катит вдоль мощеной булыжником улицы. Проплывают дома в которых нет ни одного целого окна, дома лишенные крыш, руины домов. Это не восстановленный еще район города. На одном из поворотов, Венцель соскакивает с подножки и по инерции на бегу вписывается в ближайшую подворотню. Там, умерив шаг, он проходит во двор, затем в один из подъездов и поднимается по темной лестнице. Вскоре поручик оказывается возле обитой разным тряпьем двери, по-хозяйски распахивает ее и оказывается в длинном, захламленном коридоре. И вот, наконец, он в небольшой комнате, где навстречу ему поднимается красивая женщина, одетая в некогда роскошный, но теперь безнадежно засаленный китайский халат с драконами. Отставной фельдфебель пытается поцеловать женщину, но та ловко уклоняется. Тогда он достает бутыль, находит на туалетном столике у обширной кровати пару захватанных стаканов, разливает шнапс и предлагает женщине выпить. Та охотно соглашается. После первого же стакана, она с хмельной решительностью распахивает халат, надетый, как оказывается, на голое тело и опрокидывается навзничь на пружинящую постель. Венцель сально усмехается и начинает расстегивать китель. Следует затемнение. Затем мы снова видим бывшего фельдфебеля, но уже одного. Он вяло шарит рукой по туалетному столику, натыкается на пустую бутыль. Недовольный результатами, Венцель поднимается с опустевшего любовного ложа, и тут его взгляд падает на зеркало, как две капли воды похожее на то, что стоит в его квартире. С тем лишь отличием, что на мутном стекле этого зеркала имеется надпись, выполненная пальцем, обмакнутом в какую-то темно-бурую жидкость: «Теперь ты мой. Встретимся в „Пратергартене“. Хлоя, королева постельных клопов».