— Ты действительно хочешь знать, что означает эта татуировка? — хриплым голосом произносит он, от его дыхания от уха до ботинок пробегает дрожь. Маккенна осторожно отстраняется, и его глаза кажутся летящими пулями. — Что я получу взамен?

— Чего ты хочешь?

— Хочу, чтобы ты рассказала мне кое-что, что не даёт мне покоя, — говорит он, проводя рукой по своей голове.

— Что именно?

Большим пальцем он приподнимает мою голову так, чтобы наши взгляды встретились.

— Скажи мне, из-за чего ты на всех злишься.

— Я злюсь не на всех, я злюсь только на тебя, — говорю я. Это отчасти ложь, отчасти правда. Но он врывается прямиком в прошлое, и внутри разливается что-то ледяное, заполняя вены холодом и превращая их в сосульки.

— И всё же человек, на которого ты злишься больше всего, — это ты сама. Не так ли? — он проводит своим серебряным кольцом по моей нижней губе, и я удерживаю в себе всё, что хочу сказать. Крепко держу в ящичке под крышкой с замком, потому что, как только слова выплеснуться наружу, я никогда не смогу забрать их обратно.

Я никогда не смогу вернуть их обратно.

— Дора, пойдём с нами! — зовёт Тит как раз вовремя, чтобы меня спасти.

Я выдыхаю, затем беру руку Маккенны и медленно её опускаю.

— Тебе придётся меня выпустить, Маккенна.

— Зачем? Решили посекретничать в дамской комнате? — спрашивает он с дерзкой интонацией. Я улыбаюсь, поскольку благодарна ему за то, что он поднимается, чтобы дать мне пройти.

— Точно. Мальчикам вход воспрещён, — предупреждаю я.

Когда я встаю, он снова садится.

— Хорошо, Пинк. Только знай, что я буду ждать тебя здесь, чтобы продолжить с того места, где мы остановились.

— И не мечтай, Волк. Я узнаю у девушек, что означает твоя татуировка.

— Ну-ну, удачи тебе, — говорит он, смеясь своим «это-так-сексуально-что-должно-быть-вне-закона» смехом.

— Привет, девчонки, — приветствую я, присоединяясь к ним.

Именно тогда мой телефон начинает звонить, сердце замирает, когда я вижу, как ОНА появляется на экране моего телефона.

Мои глаза широко распахиваются. Оглядевшись в поисках самого тихого и уединённого места, заглядываю в мужской туалет. Понимаю, что там пусто, закрываю дверь и подпираю её спиной, чтобы ни один парень не смог войти, пока я буду разговаривать.

— Алло? — отвечаю я.

Боже. Я говорю как куриное дерьмо. Как будто в чём-то виновата.

Виновата во лжи и не только. В гораздо большем.

— Пандора?

— Мама. В чём дело?

— Она скучает по тебе и хочет поздороваться.

Перевожу взгляд на крошечное окошко и кусочек луны снаружи. Хм, выглядит достаточно высоко.

— Ей уже давно пора спать.

— Знаю, она не могла уснуть, потому что я обещала, что она сможет поговорить с тобой сегодня, но я была занята, поэтому мы звоним сейчас.

— Понятно, — говорю я, думая: «Нет, на самом деле ты позволила ей допоздна смотреть фильмы в качестве предлога, чтобы проверить меня так поздно и убедиться, что я снова не испорчу себе жизнь».

— Как ты? — наконец спрашивает она.

— Хорошо, мам, — бормочу я, уставившись на носки своих сапог. Они больше не выглядят такими крутыми.

— Ты всё время занята на работе? Считаешь, что сделала разумный выбор?

— Конечно, — вру я, водя носком сапога по квадратной плитке.

— Знаешь, мне трудно уделять Магнолии то внимание, к которому ты её приучила.

— Я буду звонить чаще.

Мать вздыхает, явно недовольная, но признаёт поражение. У меня начинает болеть живот. Она единственная, кто точно знает, что я собой представляю, на что я способна и как легко меня сломать. Я «измеряю свою ценность по её любви», по словам доктора Финли, психотерапевта, который посоветовал мне принять свои ошибки, а также ошибки людей из моего прошлого, и двигаться дальше.

Я думала, что поняла.

Я думала, что так и сделала.

Чёрт, я думала, что, забросав Маккенну помидорами, скажу последнее «пошёл ты», которое должна была сказать своему прошлому.

Я была так, так неправа. Может быть, мне стоит подумать о том, чтобы вместо этого сказать что-нибудь другое.

— С тобой всё в порядке? Где ты? — настойчиво выясняет мать.

— Я в… Кентукки, — вру я.

— Ты обставляешь квартиру в Кентукки?

Я в волнении кусаю губу, гадая, знает ли она что-нибудь обо мне.

— Квартиру для холостяка. Я, как обычно, использую в декоре эклектику. Сталь, тёмные сорта древесины. Это просто офигенно.

— Следи за языком, — смеясь, укоряет она.

В итоге мы немного говорим. Она не идеальна, моя мама. Но она единственная, кто знает, как сильно я облажалась, и не оставила меня.

И она никогда не позволяет мне об этом забыть.

Потом я говорю с Магнолией.

— Я скучаю по тебе, Пэнни, у меня теперь сорок семь дел.

— Подожди, дай угадаю! Мы должны будем одеться как гориллы и бить себя в грудь, устроив представление на улицах?

— Нет! Это будет уже сорок восьмым!

Я счастливо улыбаюсь, но ко мне начинает медленно подкрадываться чувство вины, которое я обычно испытываю, когда счастлива.

Я облажалась. И Маккенна прав, я злюсь, в основном, на себя.

— Ты мой герой, Пан, — говорит Магнолия мечтательным голосом, как будто я действительно представляю собой нечто особенное.

— А ты — мой, — шепчу я. Она радостно пищит, посылает мне воздушные поцелуи, и мы заканчиваем разговор.

Я смотрю на свой браслет, затем засовываю телефон в задний карман и глубоко вздыхаю. Когда я, наконец, выхожу, девушки обосновались за столиком парней, а Тит уселась ровно на моём месте.

Мне не нравится внезапное чувство собственничества, которое я испытываю, когда вижу, что она занята разговором с Маккенной. Мне не нравится, насколько ревностно я отношусь к его глазам, его улыбке и руке, которую он небрежно положил на спинку сиденья… там, где только что сидела я. Внутри возникает непреодолимое желание пойти и сказать Тит, чтобы она убрала руку с плеча Маккенны и припарковала свою задницу где-нибудь в другом месте. Дерьмо. Я настолько превысила границы своей обычной вовлеченности в происходящее, что трясу головой и направляюсь к бару. Лучше держаться от него подальше.

Общение с матерью всегда выводит меня из себя, и я не хочу, чтобы Маккенна ещё больше усугубил моё состояние.

— Видишь того парня?

Я поворачиваюсь на низкий баритон справа, и парень лет тридцати с небольшим, в чёрной ковбойской шляпе и с огромной пряжкой на ремне кивает головой в определённом направлении. Когда я смотрю в ту сторону, мой взгляд останавливается на Сами-Знаете-Ком. С другого конца комнаты меня пронзает серебристый лазерный луч Сами-Знаете-Кого.

— Ты спрашиваешь меня, вижу ли я его? Неужели кто-нибудь может его не видеть? — возражаю я.

— Он твой мужчина? — спрашивает ковбой.

— В моих ночных кошмарах.

Но Ковбой не унимается.

— Похоже, он определённо считает себя таковым, — говорит парень, растягивая слова.

— Не обращай внимания. Он думает, что он — Бог.

— Сучки с ним согласны, — ухмыляется парень, указывая на девушек за столиком, пытающихся привлечь внимание Маккенны. Но, кажется, ничто не может заставить его отвести глаза — даже хмурый взгляд, который я бросаю в его сторону. Намеренно отворачиваюсь, чтобы заказать себе выпивку и предоставить ему первоклассный вид на мой зад.

Почему бы и нет?

Лучше пусть текила усыпит меня, чем Маккенна.

— Ты нервничаешь? А это у тебя что? — спрашивает ковбой, разглядывая мой браслет, который я непроизвольно крутила на руке.

— То, что всегда напоминает мне, что я за человек, стоит лишь на него посмотреть, — говорю я и стряхиваю его руку. — Не трогай, никто не имеет права прикасаться к нему, кроме меня.

Он поглаживает мою спину и опускает руку ниже.

— Сдаётся мне, ты горячая штучка, несмотря на твои губы. Мне больше нравится красный. Итак, ты собственнически относишься к своим украшениям, а как насчёт всего остального?