— Как-то сразу и не вспоминается, отче. Шесть, что ли?

— Что ли. Хм. А что за узор на чашке твоей? Не гляди сейчас!

— Там это… Ага, вот: поясок крестчатый с лозою виноградною да надпись вязью.

— Что именно написано?

— Не вчитывался. Я из чашки просто пью — и всё тут.

— А листья в какую сторону повернуты?

— Не примечал, нужды никакой в том не было.

— Другое приметь: по ступеням тем ты уже не единожды сошел да поднялся. Пять их. Из чашки же и вовсе по нескольку раз в день пьешь. Надпись на ней: «Пей в меру», а листочки вправо повернуты. Теперь понимаешь, что смотреть и видеть (отец Паисий как-то по-особому выделил голосом эти два действия) — не одно и то же?

— Да вроде бы начинаю понимать. А в чем же тут закавыка?

— Опять-таки в разуме нашем, княжиче. Если он, скажем так, не решит, не прикажет увидеть, глаза на многое словно слепыми остаются. Хоть и глядеть не прекращают. Любопытно получается — верно? Пойдем далее. Помнишь ли ты какую-нибудь вещь из прошлого столь же ясно, словно она и сейчас пред тобою?

— А то! Четыре лета мне исполнилось — дядька мой Домаш с ярмарки игрушку мне привез: мужик с медведем верхом на бревне сидят напротив друг дружки. Плашечку снизу двигаешь, а они поочередно топориками по бревну тюкают: тюк-тюк, тюк-тюк… Забавно! Помнится, мужик был красной краской выкрашен, а медведь — синей. И сильно меня занимало: отчего именно так? А еще помню, как впервые увидел в родительском иконном углу образ с главою Иоанна Крестителя на блюде — ох и страшно-то до чего сделалось! И частенько мерещилось потом, что глава эта отрубленная из-под опущенных век наблюдает за мною внимательно да думает о чем-то своем. А мне всё дознаться хотелось: ну о чем же именно? Вот как сейчас вижу ее: власы кудреватые по златому блюду раскинуты, брови страдальческие да будто свечение неяркое в уголках глаз.

— О! Стало быть, и сам уже примечал не раз, что это такое: отпечаток от увиденного в твоем разуме. И что начинает происходить в этом самом разуме с вещами, в суть которых ты желал проникнуть. Желать-то желал, но только пока не задумывался о том всерьез. Основательно! Так вот теперь с Божьей да моею помощью и начнешь.

Отец Паисий повернулся и ткнул пальцем в сторону таинственной перегородки:

— Там на поставце предметы разнообразные. Попробуй-ка назвать, какие именно.

— Наугад, что ли?

— Для начала можно и так. Только опять приметь: даже при всякой попытке просто угадать внутренний взор наш — что твой, что мой — тут же начинает представлять себе некие смутные предположительные образы, как будто разглядеть нечто пытается. Правильно говорю?

— Ну… Похоже на то.

— Вот ты и попробуй помаленьку да полегоньку не столько угадать, сколько разглядеть. Как бы узреть внутренними очами. Узреть! Разумеешь?

— Стараюсь уразуметь. А поближе подойти можно?

— Милости просим. Только доски-то меж собою сколочены на совесть и щелей нет — как я и заказывал.

— Да уже и сам вижу. Не буду вставать, пожалуй.

— И то верно, — согласился отец Паисий. — Зачем ноги попусту утруждать, коль схитрить заведомо не получится? Итак?

Кирилл сморщился и завел к потолку глаза, прикидывая, какие вещи могли оказаться в пределах доступности обычного монастырского лекаря, да что из них способно было издавать услышанные им звуки:

— Ну… Вижу вроде как некую утварь стеклодувную для лабораториума. Потом это… М-м-м… Керамическую ступку или плошку, что ли… Еще то ли ланцет, то ли ножницы. А может, и то, и другое… Сосудец малый для зелья… Э-э-э… Деревяшку или кость какую-то…

— Довольно. Не видишь ты ничего — просто гадаешь. Хотя гадаешь, надо сказать, достаточно неглупо.

— Как говорится, чем богаты, — пробурчал Кирилл.

Отец Паисий хмыкнул:

— Вот как раз этим-то ты, голубчик мой, богат настолько, что сейчас даже и вообразить себе не сможешь. Не любопытствуй, оставь — все равно пока ничего пояснять не стану. Лучше попытайся еще разок. С Богом.

Вторая попытка привела примерно к тем же результатам. А за нею и третья, и четвертая.

Отец Паисий задумчиво потеребил кончик длинного тонкого носа, пробормотав:

— Либо так еще слишком рано, либо это вообще не твое… — и предложил в полный голос:

— Тогда давай-ка, княжиче, вместо предметных образов попробуем мысленные.

Кирилл ничего не понял, однако покладисто кивнул.

— Случалось ли тебе, глядя на какого-то человека, помышлять: а хорошо бы узнать, о чем он в это мгновение думает?

— Вестимо! Иной раз до того любопытно бывает, что вот так и хочется прямо в голову к нему забраться! Э-э-э… Малость кривовато я выразился, отче, вы уж простите.

— Не за что прощения просить. Наоборот, это ты, чадо, нечаянно в самую что ни на есть суть попал. Так вот: я сейчас опять от тебя схоронюсь, там возьму в руки какую-нибудь из вещей да стану усердно глядеть на нее. А ты попробуй узреть мои мысли о ней — ее саму, стало быть, но уже чрез меня. В голову мою влезь, как сам же верно и сказал. Добро?

— Ага.

Лекарь скрылся за перегородкой. Загадочно издав оттуда несколько стеклянных и металлических звуков, распорядился:

— С Богом, княжиче!

Для чего-то хорошенько откашлявшись, Кирилл сосредоточенно уставился в пол перед собою. Эта позиция нисколько не помогла и он перевел взгляд на потолок. Там ему, как оказалось в итоге, тоже ничего не открылось. Раздраженно поерзав, решил зажмуриться. Замер, проговорил неуверенно:

— Отче, а мне отчего-то вдруг стал видеться клубочек ниток. Белых, льняных…

Отец Паисий немедленно выбрался из своего закутка, держа что-то за спиной. С некоторым напряжением в голосе поинтересовался:

— А почему ты сказал «отчего-то»?

— Ну… Звуки-то совсем иными были. Какими-то неподходящими, что ли.

— Неподходящими к этому? — он вытащил руку из-за спины и на открытой ладони с ликованием явил Кириллу небольшой, с грецкий орех, клубочек ниток. Белых, льняных. Не сдержавшись, завопил во весь голос:

— Молодец! Получилось!

И бросился обнимать да хлопать по спине оторопелого, явно сбитого с толку Кирилла. Едва ли не схватив его в охапку, азартно потащил за перегородку:

— Погляди-ка сюда.

На поставце находились карманный молитвослов в сафьяновом переплете, огарок свечи, яблоко и гусиное перо. С какой-то чинной торжественностью лекарь вернул туда же нитяный клубочек и поманил пальцем:

— А теперь взгляни сюда…

Он раскрыл пошире кожаный мешок, в котором Кирилл успел приметить амальфийский стилет, синюю пузатую склянку с рельефным изображением на боку, изящные щипцы странноватой формы и непонятного назначения, бронзовую женскую фигурку, крохотную эмалевую шкатулочку, изукрашенный воловий рог, превращенный в какой-то сосуд, и множество полузнакомых частей прочих не очень ожидаемых предметов.

— При помощи всего этого я, как ты разумеешь, и производил все услышанные тобою звуки. Догадаешься, с какой целью?

— С толку меня сбивать?

— И зачем? — удивился лекарь. — Нет, чадо. Подстегивая да пришпоривая воображение, я тормошил и пробуждал от спячки твой разум.

— Так ведь это самое воображение мне только мешало, отче! — удивился в свою очередь Кирилл.

— А мне, я думаю, всё же несколько виднее, когда оно мешает, а когда вдруг начинает помогать. Каким бы странным это тебе ни казалось. Пояснять ничего не стану — уж не прими того за обиду.

— Вот как. Сказать по правде, ровным счетом ничего не понял, ну да ладно. Отче, а давайте еще разок-другой в эту игру сыграем! Что-то разохотили вы меня не на шутку.

— Еще, говоришь? Ну-ка придвинься поближе да в глаза мне взгляни…

Присмотревшись цепко, отец Паисий неожиданно чувствительно ущипнул Кирилла за бок. Не обращая ни малейшего внимания на его ойканье и не отводя взгляда, удовлетворенно угукнул. С отработанной врачебной непреклонностью произнес:

— Нет. На сегодня — всё. Теперь ложись, отдыхай. Я сейчас с братом Лукою пришлю кое-что — выпьешь непременно, причем до дна. Хитрить не вздумай, проверю. До завтра, княжиче!