— Это никак, выкинь его из головы. Прости меня, грешного, что голодом тебя совсем заморил. Начинай-ка подкрепляться, княжиче. Ангела за трапезой. Надобен буду — зови без стеснения.

Он быстро наклонился и нырнул в низкий арочный проем. Уже из-за двери Кирилл услышал:

— Брат Лука! Княжича покорми и обиходь. После снеси все обратно да в келии приберись.

Сиделец подоткнул подушку повыше, помог приподняться. Кирилл покривился.

— Сам ведь не поешь — левою-то оно ой как несподручно будет. Давай-ка пособлю. Давай, давай. Ты не смущайся, брате-княжиче: у меня ведь послушание таково — при недужных пребывать. Со всеми-всеми их потребами. Я и суденце отхожее подам опослень, коль нужда случится. Тут стеснительного ничего и нету. Скажешь только, когда…

Кирилл стоически вздохнул, открывая рот ложке, которая двигалась ему навстречу. Первый же глоток густого куриного навара с измельченным белым мясом, овощами и кореньями изрядно удивил его.

— А отец настоятель благословил лёгкое скоромное избранным болящим подавать, — словоохотливо пояснил брат Лука. — Отец Паисий определяет, кому именно. Ведаешь, я иной раз грешным делом помышляю: а славно было бы и самому как-нибудь занедужить, Господи помилуй. А теперь вот и кашка гречневая на молочке нас дождалась, да с маслицем коровьим, да с медком… Пить не хочешь? Это особый настой травяной — отец Паисий у нас к тому ж и травник превосходнейший.

Незаметно наевшийся до отвала Кирилл почувствовал, что его клонит в сон:

— Спасибо тебе, брате.

— Да во славу Божию.

Он опустил потяжелевшие веки и поначалу еще слышал, как брат Лука чем-то осторожно шуршит да позвякивает.

Вернувшись в свою келью, отец Варнава присел к узкому столику близ окошка, еще раз — только уже неспешно и останавливаясь на некоторых местах с особым вниманием — перечитал послание. Рассеянно ухватил сосудец с чернилами, то время от времени постукивая им, то двигая по столешнице взад-вперед. Будто очнувшись, выпрямился, достал несколько листов бумаги ручной выделки и начал быстро писать. Дождавшись, чтобы на последнем высохли чернила, скатал их в три тонких тугих свитка, обмотал грубой нитью. От лампады в иконном углу зажег огарок свечи красного воска, покапал на обвязку и запечатал, приложив рельефный щиток перстня с левой руки. Негромко позвал через плечо:

— Брат Илия!

Рослая крепкая фигура келейника неслышно появилась в дверях.

— Призови ко мне братий Сергия-младшего, Исидора и Никона. Вослед за ними, чуть позже, — отца Паисия.

Брат Илия молча склонил голову и вышел.

Игумен опустился на колени перед келейным иконостасом. Некоторое время пребывал в безмолвии, раз за разом осеняя себя знаком креста. Когда за дверью раздалась входная молитва, поднялся.

Трое коренастых монахов, не кровных братьев и даже не родственников, но чем-то неуловимо похожих друг на друга, слаженно согнулись в поясе.

— Брат Сергий! Отправляешься в Ефимов скит ко архимандриту Власию, сугубый поклон ему от меня.

И настоятель вручил названному иноку один из свитков.

Как раз об этой же поре в нескольких днях пути от Преображенской обители маленький сухонький старичок в легком летнем подряснике сидел за врытым под яблонею столиком. Он сосредоточенно окунал в чашку с цветочным чаем сладкий сухарик из пасхального кулича и временами кивал, слушая другого старичка в бараньей душегрейке, весьма округлого лицом и телом.

— Тогда послушник Сисой говорит ему: «Книжник ты изрядный и меня переспорил — тут деваться некуда: твоя взяла. На словах. Только вот беда какая: на деле-то все одно будет по-моему!» А брат Кифа, конечно же, таковыми предерзостными речами крепко опечалился, руками разводит да ответствует смиренно: «Ну коли так, то спаси тебя Господи, брате!» На что послушник Сисой фыркает, что твой кот, подбоченивается — и в крик: «Чего-чего? Это меня-то «спаси Господи»? Да это тебя самого «спаси Господи!»

Сухонький старичок уронил сухарик в чай, сморщился и затрясся. Поперхнувшись глотком, замахал ладошками, зашелся в приступе кашля. Из выпученных глаз его побежали слезы. Округлый старичок в душегрейке привстал; угодливо перегнувшись через стол, занес руку:

— По спине не постучать ли, отец архимандрит?

— Не надобно, отец Памва, всё уже, всё. Спаси тебя Господи! — он сдавленно хрюкнул и помотал головой. — Ох-хо-хо, грехи наши тяж…

Спина его внезапно выпрямилась, а светлые до прозрачности глаза распахнулись, уставясь сквозь отца келаря в неведомую даль.

— Никак, опять узрели нечто, отец архимандрит? — с жадным любопытством прошептал, замерев и нависнув над столом, отец Памва.

— Ага! Чрево твое узрел, отец келарь, — сварливо отозвался сухонький старичок, ткнув твердым узловатым пальцем в упомянутое место. — Эко тебе харчи скитские впрок-то идут! Хе-хе…

Отец Памва быстро отодвинулся, втянув (насколько было возможно) живот, сел и сотворил сокрушенное лицо.

— В путь мне скоро предстоит собираться… — проговорил раздумчиво и как бы самому себе маленький архимандрит. — В путь не дальний, но и не близкий.

— А когда, отче?

— А как срок придет, так и не утаю того.

Он осторожно добыл ложечкою из остывшего чая совсем раскисший сухарик и, смачно причмокивая, принялся доедать его.

— Брат Исидор! — продолжил отец Варнава. — Во граде Лемеше сыщешь подворье торговых людей Гроха и Топилы. Отцу их Ярведу-Димитрию, который там же особняком проживает на покое, передашь с благословением моим.

Второй свиток перешел из рук в руки.

— Брат Никон! Оружейная слобода, что в излучине Несыти. Мастеру Ляду-Георгию с молитвами нашими о нем и доме его.

Настоятель отдал последний свиток и широким жестом благословил склоненные перед ним головы:

— Отец казначей выдаст потребное — и с Богом в добрый путь, братие.

Повысив голос в быстро опустевшей келье, позвал:

— Отец Паисий, ты уже здесь? Входи, рыцарь.

Последние слова заставили лекаря на мгновение задержаться в дверях, а его лицо обрело странное выражение:

— Отец игумен, я очень хорошо знаю, в каких случаях ты так ко мне обращаешься. Говори.

— Поговорю непременно — для того и призывал. Но только вначале ты присядешь да почитаешь кое-что… — отец Варнава взял со столика бумажный лист со следами нескольких перегибов. — Сразу скажу, что Вук отправлял мне два письма. Одно, явное, назначалось для отвода глаз, я так разумею, — оно пропало, когда раненый княжич в беспамятстве пребывал. Найдено и похищено, понятное дело. А вот это было зашито в поддоспешник.

Отец Варнава протянул послание и стал расхаживать по келии перед погрузившимся в чтение лекарем. Ненадолго оторвавшись от бумаги, отец Паисий молча вскинул на него глаза.

— Ради Бога прости! — в некотором смущении проговорил настоятель, поспешно отходя к окну и опускаясь в кресло. — Никак от этой привычки отделаться не могу.

Машинально ухватил приземистый горлянчик с чернилами, принялся, как и давеча, беспокойно елозить им по столешнице. С запозданием поймав себя на том, подчеркнуто медленно и твердо отставил подальше. Вздохнул.

— Трое братий, что предо мною от тебя вышли, то гонцы были, не так ли? — нарушил затянувшееся молчание лекарь, откладывая в сторону листок. — Надумал призвать в строй, так сказать, старых дружинников?

— Да.

— Ох Вук, Вук… Боюсь, мастер Зенон может крепко осерчать на твое своеволие.

— Он ведает, кто таков для меня Вук, а довериться полностью никому другому я пока не могу. Даже людям мастера Зенона. Да и серчает-то он так, что стороннему человеку нипочем не догадаться о том. Уж как-нибудь перетерплю. Знаешь ведь, «нет больше той любви, аще кто положит душу свою за други своя». Вот и всё.

— Тебе решать. Дар княжичев следовало бы пробуждать поскорее.

— И спешить надо, и торопиться нельзя — заметь, как любопытно получается. Завтра Белый Ворон должен вернуться из Диевой Котловины — говорить с ним стану. А сам-то что обо всем этом думаешь?