— Ягдар, а когда ты уехал, после с отцом ли говорю, с матушкою, делаю ли что, — а предо мною ты стоишь. И смотришь так…

— Как?

— Ну так… — Видана быстро отвернулась и защебетала в сторону:

— Ягдар, гляди: а вон там камушек голубоватый, а на нем рядышком две малюсенькие ящерки на солнышке греются! Не иначе как сестрицы друг дружке.

— Камушек голубоватый… О Господи… — пробормотал Кирилл, начиная судорожно отстегивать на груди отворот кафтана. — Да что ж с головою-то у меня нынче?

В сердцах полуоборвав заупрямившийся крючок, сунул руку за пазуху:

— Видана, а это тебе. Вот…

Пальцы разжались — на ладони открылся серебряный перстенек с бирюзовым камушком-глазком.

— Ой, Ягдар…

— Я это… Так задумывал, чтобы и к сарафану твоему лазоревому, и глазам твоим…

Видана завороженно-медленно надела перстенек на палец, опустила веки. Столь же медленно потянулась к Кириллу. Он почувствовал, что его сердце сорвалось вниз и, увлекая за собою разум, стремительно понеслось в бездну.

Видана отпрыгнула, рассмеялась незнакомо. Закружилась-запела, отставив руку да любуясь подарком:

— Мой, мой, мой!

Кирилл осознал, что к нему постепенно возвращаются способности дышать, связно мыслить и владеть собственным лицом.

— Видана…

— Аюшки? Мой, мой, мой!

— А кто именно твой-то? — решился спросить он, несколько вернувшись в себя и поднабравшись храбрости. — Перстенек или я?

— А вот и не скажу. А ты его в дороге купил или там, куда ездил?

— В Белой Кринице, ага. Князь Стерх нас приглашал — как бы это сказать? — суд свой с ним разделить. Ну и еще для некоторых дел своих.

— Суд… Ого. Вон ты какой у меня… И что?

— Да пригодился я, знаешь ли. Можно даже молвить, изрядно пригодился. Там прямо-таки целая история вышла — и со мною, и с перстеньком этим. Хочешь, расскажу?

— А можно, я сама погляжу? — встав на цыпочки, она ухватила Кирилла за плечи, ее глаза приблизились.

— Ну… Да, конечно.

— Ты сам ничего не вспоминай, не надобно, только весь как будто распахнись да растворись предо мною.

— Да знаю я, знаю.

— Голову пониже наклони, а то не дотянуться мне…

Видана опустила веки и коснулась своим лбом чела Кирилла. И тут же рванулась на волю цветастая круговерть, в которой завертелись-замелькали небесная синева, сумрачная зелень леса, белый шатер, звезды в озере, изящные руки и широкополая мягкая шляпа брата Хезекайи, золотые блики на куполах Белой Криницы, ухмыляющийся Держан, хлебосольный стол князя Стерха, райские птицы на богатой ферязи, страх в распахнутых глазах Избора, толстая Малуша, княжна Светава в развилке липовых ветвей, невероятный прыжок брата Иова, маленький голый гильдеец на краю бассейна, пряничный поповский терем, голос в ночи…

Маленькие ладошки внезапно оттолкнули его.

— Ты… Ты держал ее на руках… — прошептала она потрясенно.

— Кого? — пробормотал Кирилл, приходя в себя.

— Ты держал ее на руках! — с отчаянным криком повторила Видана и заколотила кулачками по его груди. — Княжну эту! А она обнимала тебя! Я видела, видела, видела!

— О Боже… Видана, да ты послушай, как получилось-то.

Она спрятала лицо в ладонях, опустилась в траву и заплакала. Кирилл неуклюже затоптался над нею:

— Господи, да что же это… Видана, ну пожалуйста… Видана…

Она заплакала еще горше, судорожно хватая воздух, хлюпая носом и жалобно попискивая.

— Если ты все видела, то и знать должна, как оно на самом деле было.

— А я и знаю! На самом деле ты ей люб и она — княжна! Княжна, княжна, княжна! А кто я такая рядом с нею?

— Видана, да ты…

— Да я-то всего лишь глупая девка-дубравка, уж какая есть! Только вот всё-всё доподлинно разглядела и всё-всё уразумела! Так что отныне ни подарки твои мне не надобны, ни сам ты, князь Ягдар!

Видана вскочила на ноги, сорвала с пальца перстенек. С девичьей неловкостью размахнувшись, изо всех сил забросила его подальше в густые травы поляны. Стремительно развернулась и побежала обратно в деревню.

Кирилл заледенел:

— Видана…

Мягкий сумрак дубравы обратился в ночь.

Белый Ворон стоял посреди тропинки, с непривычной строгостью опершись на посох, и молча ждал. Видана шмыгнула носом, одернула сарафан. Перешла на робкий шаг, постепенно замедляя его. Затем и вовсе остановилась.

— Ближе подойди, девонька. Еще ближе — поздно уже робеть-то. Теперь отвечай: зачем сделала это?

— Что, Белый Отче?

— С Вороном говоришь, не с князем Ягдаром. Почто обидела его?

Видана засопела и потупилась.

— Другому рану нанести, а жалеть себя — ой, как сладостно бывает! Так ли? С неких пор на особой примете ты у меня, ведай о том. Долгих речей вести не стану — разум твой вижу. Немалый разум, замечу. Ему повинуйся, а не страстям своим. А обуздать себя не сможешь иль не захочешь — поможем тебе. И я, и отец твой.

Видана переступила с ноги на ногу, опустила голову еще ниже:

— Отцу только не говорите, Вороне.

— Вот как. Ну-ка в глаза мне посмотри. Не деву строптивую да своенравную вопрошаю я сейчас, а ту Видану, которая прячется в ней. Правда ли, что так лучше для всех будет? И для нее самой? То-то. Голову-то опять подними — не предо мною виниться надобно. Теперь пойдем.

— Куда, Белый Отче?

— Каверзы твои поправлять. И не я это делать буду, а ты сама. Куда подарок бросила? Показывай.

— А вдруг он там еще?

— Князь Ягдар? Нет, ушел уже. Правоту твою на себе ярмом несет.

Видана неуверенно ткнула пальцем в сторону одной из полянок, усыпанных яркими солнечными лоскутами:

— Где-то здесь, Белый Отче.

— Где-то… Не видишь, значит. Вот что ты сама с собою творишь — понимаешь ли?

Ворон остановился посреди тропинки, молчаливо и приглашающе повел посохом. Видана побрела в траву, раздвигая стебли да временами будто просительно оглядываясь.

— Ищи, девонька, ищи.

Голубые цветочки то незабудки, то барвинка или жуки с небесным переливом надкрылий наперебой спешили прикинуться бирюзовыми камушками. Пырей всякий раз норовил повернуться к пальцам своими зазубренными лезвиями, а осот — колючками. Где-то рядом трескуче и со злорадным торжеством расхохоталась сорока.

— Нет его, Вороне! Нигде нет — потерялся совсем!

Видане вдруг невыносимо захотелось упасть лицом в траву, зарыдать открыто, во весь голос. Даже завыть при этом — тоненько и очень горестно.

Ворон приблизился к ней. Вздохнул, взял за руку.

— Спасибо, Белый Отче…

Она благодарно улыбнулась. Пройдя вместе с ним несколько уверенных шагов по поляне, охнула, упала на колени:

— Вот он! Нашла, нашла! — Видана схватила перстенек и, не сдержавшись, порывисто поцеловала его: раз, другой, третий. — Вороне, опять спасибо за помощь вашу!

— А я вовсе и не помогал тебе. Просто за руку держал.

— Разве? А вот теперь помириться бы мне еще… — ее глаза влажно блеснули робкой надеждой.

— Повиниться? — переспросил старец, вроде как не расслышав. — А что — славно мыслишь, девонька. Хвалю, хвалю!

— А как? Ну, чтобы все ладно вышло?

— Тут уж я не советчик — на то отец с матерью есть. Отцовские слова в голову возьми, матушкины — в сердце сложи. А напоследок вот что еще скажу: князь Ягдар не тебе одной нужен. Запомни это крепко-накрепко. И перстенек надень — что ж ты его по-прежнему в кулачке-то… — он вдруг прервал себя и завершил торопливо: — Стало быть, теперь возвращайся к отцу-матери, девонька, ко мне же иные заботы грядут.

— А какие, Белый Отче? — не удержалась Видана.

— Да те, что и всегда. Понадоблюсь я вскоре в неком месте. И даже очень вскоре. Всё на том…

Прощально коснувшись ее лба быстрой легкой рукой, Ворон развернулся, заспешил назад. Видана смотрела ему вслед, пока через несколько шагов он не исчез из виду прямо посреди тропинки.

Кирилл шел, с механической размеренностью переставляя ноги — одну за другой… Одну за другой… Одну за другой… Вернее, не шел, а просто двигался вперед. Перемещался в пространстве неизвестно куда. На самом деле идти вовсе не хотелось, но стоять на месте — тем более. Слезы и крик от непривычной, доселе не ведомой боли притаились где-то на подходе в ожидании малейшего повода, чтобы вырваться наружу. Жалкие остатки оцепенелого разума пока что защищали от этого, время от времени старательно отвлекая и подсказывая: «Вон муравейник под кустом, большущий-то какой… Это ж сколько сил положено трудолюбивыми крохотульками, чтобы соорудить таковую горушку… Жук-рогач за пенек юркнул… Красавец… Я их с самых малых лет всегда любил, причем как-то очень почтительно и даже с капелькою страха… Улитка-то просто под ноги ползет, не наступить бы ненароком на глупую… Гляди-ка: а вон впереди и та самая избушка на курьей ноге. Как же я к ней вышел-то? Вроде бы совсем в другую сторону направлялся…»