— Отче Варнаво, да не я един все то сотворил — там и мастер Байко работал, и мастер Веденя, и дядя Никанор, и Мишата… Во многом же я и вовсе только помощником был.

— И опять помяну добродетель скромности, — добродушно заметил игумен. — А нынче над чем трудишься, княжиче?

— Дом призрения общинный есть у нас. Престарелые ратники одинокие да увечные, иные калеки. Мастер Веденя да я как-то раз для них особливые запоры дверные делали, а потом еще ухищрения разные для нужника теплого…

Он опять смутился.

Отец Варнава одобрительно наклонил голову:

— Доброе дело. И отнюдь не постыдное.

— Ага. У кого руки нет, у кого ноги, а то и обеих…. Я только тогда стал понимать, сколь же тяжелы им в жизни обычные дела. И подумал: вот бы каждому увечному новые руки-ноги сотворить! Чтобы не на деревяшках да с клюками, как допрежь. Когда мы с отцом в начале прошлой осени в Сурожск ездили, там у меня вдруг зуб коренной страсть как разболелся. Отец кинулся доброго лекаря искать, ему присоветовали спросить в иноземной слободе некоего герра Корнелиуса. Помню, вышел он к нам, расспрашивает меня участливо, а я всё на его ноги посматриваю и думаю: а отчего это он в сабатонах? Это, отче, ножные доспехи такие. А уж после того, как он мне питья какого-то дал да зуб вырвал, отец разговорился с ним и выяснилось, что у герра Корнелиуса ниже колен ног-то вовсе нет. Обеих. И то не сабатоны были, а ноги железные, мастерами германскими сработанные.

Кирилл вдруг почувствовал, как сердце заколотилось в его груди и правый висок откликнулся пульсирующей болью.

— Лязгающие Сапоги, — прошептал он еле слышно. — Лязгающие Сапоги…

— Ага, — кивнул ему Держан, — они и вправду лязгали при ходьбе. А мне, отче, тогда же на ум пришло: так ведь можно и руки подобные сделать, ну хоть для простейших действий — дверь открыть, взять что-нибудь. Над этим и думаем сейчас с мастером Веденею. Правду сказать, трудно дело идет. Руку-то саму для первой пробы уже мастерить начали, да проку от нее покамест маловато — еще только пребываем в спорах о том, как заставить ее пальцы сжимать.

Кирилл поднял голову, встретившись с внимательным взглядом отца Варнавы.

Келейник перегнулся из окошка и осмотрелся по сторонам. В быстро темнеющем небе беззвучно носились летучие мыши. Воздух посвежел, звуки со двора сделались по-вечернему отчетливыми.

— И прикрывай уж окошко, брат Илия, — негромко попросил отец Варнава. — К ночи идет.

Пламя свечей пробежало в веницейских стеклышках сходящихся оконниц, разноцветными пятнами отражений скользнуло по лицу игумена — он прищурился:

— Витязь наш где сейчас?

— Я видел, княжич Держан его в кузницу повлек, обещая показать там что-то этакое. По его словам — что-то невероятно интересное.

Келейник набросил на створки крючок, добавив:

— Вот и еще одна ниточка сыскалась, отче. Это я уже о…

— Так и разумею. Спасибо отцу Паисию — то его мысль была, чтобы князю всё на бумаге излагать неупустительно.

— Далеко сейчас, наверное, наш отец Паисий.

— Да, брат Илия, очень далеко. К делу вернемся. В Сурожске кто у нас есть? — отец Варнава вскинул голову, припоминая. — Так… Подворье Сретенской обители, настоятель… запамятовал имя его, из новых он.

— Игумен Вассиан.

— Вспомнил, верно. Достань-ка, брате, мой дорожный ларчик. Сейчас отпишу ему — пусть братия надзор непрестанный учинят за этим герром Корнелиусом. Заутра же князя Стерха попрошу, дабы гонца отрядил.

— Подворье невелико — может статься, помощники им надобны будут, отче.

— Пока своими людьми обойдутся, а там поглядим.

Он задумался и тихонько побарабанил пальцами по краешку стола:

— Кто же ты такой, герр Корнелиус-Лязгающие Сапоги? Кто ты?

— Может, пойдем уже? — спросил Кирилл со слабой надеждой. — Насмотрелся я, спасибо. Да и пить мне что-то захотелось.

— Как это — пойдем? — удивился Держан. — Ты что? Сейчас как раз самое интересное начнется! А попить вон там можешь…

Не отрывая жадных глаз от огненного зева кузнечного горна, он ткнул большим пальцем за спину, где у двери на низком толстоногом стольце располагался двухведерный бочонок, увенчанный перевернутым ковшиком.

По знаку мастера один из подмастерьев перестал работать мехами. Гул в вытяжной трубе утих, а ослепительное сияние углей померкло. Его напарник пошуровал кочергой в их глубине, выковырнув оттуда раскаленную почти до подсолнухового цвета железную чушку. Сам же мастер Веденя, ранее представленный Держаном с большим восторгом и пиететом, ловко ухватил ее клещами и потащил на наковальню.

Кирилл честно попытался углядеть «самое интересное» в том, что подмастерья принялись поочередно бить по ней молотами, а мастер, поворачивая заготовку из стороны в сторону, пристукивал то там, то тут маленьким молоточком.

— Тебе же пить хотелось, — напомнил Держан.

— Уже расхотелось, — буркнул Кирилл. — Послушай, мне вот что непонятно: ребята лупят от души — толк есть, плющат железяку основательно. А мастер Веденя твой только молоточком для виду пристукивает — а тут толку никакого, я же вижу. Это оттого, что ему, как мастеру, теперь зазорно наравне с ними молотом махать? Дескать, и так сойдет?

Держан гыгыкнул:

— Да это он просто указывает, в какое именно место подмастерьям следует удары наносить! Ну ты князь Тьма Египетская!

— Слава Богу, ты у нас есть — просвещающий тьму нашу Гефест Сварожич, княжич Наковаленский. Знаешь, пойду-ка я, пожалуй. А ты оставайся да гляди во все глаза. Не то пропустишь ненароком это свое самое интересное.

— Ты что — обиделся? — спросил Держан, поспешно притворяя за собой дверь кузницы и догоняя Кирилла.

— Нет.

— Правду говоришь?

— Ага. Ее, голубушку, ее самую. А в подтверждение давай-ка, княжиче, я исполню в твою честь замечательную германскую балладу о достославном и благородном Дитрихе Бернском.

— Э… Так ведь ты уже принимался давеча — забыл, что ли? И германский я через пень-колоду разумею, и не понравилось мне, если честно. Уж не обессудь, княже.

— Да какая разница, что тебе не понравилось, княжиче? — как-то слишком простодушно удивился Кирилл. — Зато мне она ну до чего ж по душе! По-моему, этого вполне довольно.

И безо всякого перехода затянул нараспев, как истый миннезингер, аккомпанируя себе на чем-то невидимом, но явно струнном:

— Zwei Leute von gleichem Blut, Vater und Sohn, rückten da ihre Rüstung zurecht…[7]

— Будь добр, остановись, — вскинул руки Держан. — Я, кажись, начинаю понимать.

— Кажись? — переспросил Кирилл, прервав пение. — И только начинаешь? Тогда мне придется продолжить.

И немедленно продолжил с еще бóльшим вдохновением:

— Sie strafften ihre Panzerhemden und gürteten ihre Schwerter über die Eisenringe…[8]

— Эй-эй-эй! Да понял я, понял! — завопил княжич, безжалостно чествуемый замечательною германскою балладою. — Никаких «кажись» и «начинаю», в самом деле уже всё понял, только прекрати ради Бога!

Кирилл не утерпел и захохотал, тут же поддержанный дружественным смехом.

— Ну и язва же ты, княже, — сказал Держан, успокоившись наконец.

— А сам-то?

— Да и я тоже, пожалуй.

— Хм… Но тогда, уж прости, получается некоторая неувязочка, — отметил Кирилл рассудительно. — Давай-ка, друже-княжиче, попробуем поразмышлять в духе великих мыслителей и любомудров древности, как-то: Гелиодора, Мирмидона, Никострата, а то и — почему бы и нет? — даже самого отца логики Актеона, понимаешь. Хотя бы слыхал о таковых? Вижу: даже слыхал. Ну что тут говорить — ты у нас, оказывается, просто кладезь познаний! Хвалю, хвалю. Итак…

Он свел брови, задумчиво огладил воображаемую бороду. Продолжил еще более рассудительно и отчасти гнусаво, явно копируя кого-то: