— Поскольку укор твой, что язвою являюсь я, прозвучал прежде добровольного — добровольного же, ведь так? — признания язвою себя самого, то его, твой укор, надлежит толковать не как качественное, а всего лишь как сугубо количественное отличие. Сиречь я, как язва, вызываю твою зависть, а следовательно, признаюсь тобою язвою более крупною, язвою более весомою и — чего уж тут стесняться? — язвою просто победительною! Что скажешь, княжиче: правильно ли изложено? Доступно ли, э?

Едва успев в полном восторге хлопнуть по плечу своего победительного друга, Держан сложился пополам от смеха вперемешку с повизгиванием и похрюкиванием. А Кирилл, разом лишившись степенной риторской личины, в свою очередь немедленно ответил ему и добрым хлопком, и молодецким гыгыканьем.

Проходивший поблизости страж из надворного дозора шикнул на них от души и неодобрительно забубнил что-то о позднем времени и чести, которую следовало бы знать некоторым юным княжичам, а тем паче некоторым юным князьям.

Кирилл спохватился, обнаружив, что они уже давно покинули хозяйственный двор и незаметно успели дотопать почти до красного крыльца. Заметил, понизив голос:

— И то верно, княжиче, — прощаться пора.

— И то верно, княже, — ты давай входи, а уж там помаленьку и прощаться начнем.

Утреннее солнце пряталось за сторожевой башней дружины. Длинная тень от нее лежала наискосок через весь просторный двор, который бормотал, перешептывался и вздыхал многими сотнями голосов. Неровное полукружье свободного пространства оставалось только возле входа в палаты.

На верхней площадке красного крыльца стояли три резных кресла мореного дуба. Княжий писарь ссыпал на стоящий подле них высокий поставец шуршащий ворох грамот и грамоток, расправил их торопливо, прижал краешком шкатулки с письменными принадлежностями. Подал знак в сторону распахнутых дверей. Оттуда с большим достоинством выступил сотник в легком доспехе поверх алой праздничной рубахи; прищурясь, окинул взором из-под руки враз притихший люд, неспешно осмотрелся вокруг.

В крыльях крытой галерейки по обе стороны от входа чинно томились княжичи вместе со старшими дворовыми и домашними. С ее внешней стороны внизу покачивались, поблескивая на солнце, две цепочки шеломов. Сотник удовлетворенно кивнул и, приосанившись, занял свое место за спинкой одного из кресел. Рядом с ним быстро и тихо появились Илия с Иовом. За третьим креслом, сложив руки на груди, встал русый средовек в двойной долгополой рубахе.

— А мне где быть? — шепотом спросил Кирилл в спину келейника.

— Воля твоя, только держись поближе, — ответил он, не оборачиваясь. — Там у стены столец для тебя приготовлен — после и присесть сможешь.

Князь Стерх, отец Варнава и представитель белокриницких Старейшин вышли вместе, вместе же поклонились поясно и опустились в кресла. Толпа всколыхнулась, отреагировала почтительным гудением.

Сотник вскинул руку — кольчужные кольца на рукаве отозвались звенящим шелестом — и прокричал:

— Княжий суд!

— Княжий суд! — подхватил зычно и протяжно писарь. — А коли в оном правды кто не сыщет, тот волен искать ее в суде Великого Князя Дороградского! Выше которого есть лишь Суд Божий!

Он вытащил из-под ларца верхнюю грамотку и повернулся в сторону кресел. Князь Стерх коротко кивнул.

— Жалоба от крестьян деревень Каменка и Медоборы на воеводу Великокняжеского Креслава! — громко и распевно возгласил писарь, косясь в свиток. — А в вину ему вменяется, что означенный воевода, посланный Государем для надзора за устроением Его, Государевой дороги, урон немалый землям общинным наносит, хлебопашцев же и княжьих, и вольных вводит в разорение беззаконное…

Князь Стерх протянул ладонь, в которую писарь тут же вложил грамотку.

— Выборные челобитчики и ответчик здесь ли? — спросил князь, щурясь на кривые строки.

Из ближнего ряда шагнул вперед рыжеволосый бородач в наброшенной на плечи негнущейся ферязи из темно-вишневой тафты с шитыми золотом дивными птицами. Писарь уронил перо и распахнул на них глаза в немом восхищении.

— Великого Князя Дороградского воевода Креслав! — прижав руку к груди, ответчик поклонился степенно; длинные праздные рукава мотнулись, обмахнули куньей опушкой обшлагов каменные плиты двора.

Чуть поодаль протиснулись сквозь толпу двое крестьян в выходных беленых рубахах и портах. Скованно, не в лад согнувшись в поясе, переглянулись:

— Выборные мы от схода. Я, стало быть, староста медоборский Твердин.

— Своята-бортник имя мое.

— И слушаем вас, добрые люди, — подбодрил князь Стерх, видя их робость.

Челобитчики опять переглянулись:

— Так это… князюшко… В грамотке-то все как есть доподлинно прописано да сходом одобрено. Нам нипочем и не повторить-то столь же складно.

— А складно и не надобно — не былинники вы. Бумага бумагою, а обвинениям да оправданиям изустными быть надлежит. Впервые на суде-то?

Выборные закивали.

— Вот и ладно, — он опять побежал глазами по наползающим друг на дружку строчкам жалобы. — Да вы сказывайте, сказывайте несмутительно. Уж как умеете.

— Так это… Дорога-то, стало быть, — староста покосился на воеводу — и по выпасам общинным прошла, и по наделам, огороды опять же… Почитай, десятка полтора семейств в обиде. К тому ж в работники к себе воевода…

— Погоди, старосто, не всё враз. Государев воевода Креслав! — названный встрепенулся. — Помнится, предоставлял ты мне на бумаге предварительное начертание хода дороги сей. А уходили под нее оговоренные пустоши каменистые да прочие неудобия, на что я согласие дал с поставлением имени своего да приложением печати. Подтверди либо опровергни: была ли таковая бумага?

— Была и есть, княже, только не при мне она сейчас. Велишь доставить?

— Не вижу нужды. Все одно не по ней ведешь, а по прихоти своей.

Воевода выпрямился, изменяясь в лице:

— То не прихоть моя, княже, и не искание выгоды себе. Да, сократил я путь, обрезавши петли да повороты ненужные — на целых шесть стрел поменее вышло в иных местах супротив замысла начального. Но ведь я не какой-нибудь гостинец купеческий обустраиваю, а дорогу Государеву. О деле радею, о деле да благе державном! И о казне! Или желаешь сказать, что разницу в деньгах я в свою мошну кладу?

— Об этом никто, кроме тебя самого, речей не заводил. Остынь, воеводо, пока границ не заступил ненароком, — проговорил князь Стерх прежним ровным голосом. — Мыслю, осведомить меня о переменах своих самочинных ты собирался лишь после сделанного — вроде как подарок-неждан готовил. Потешить князя. По завершении трудов твоих на моих землях в отписном листе Государю о том упомянуто будет непременно.

Креслав потемнел лицом, однако смолчал и склонил голову с видимым усилием.

— Вот и ладно. Далее что там, старосто?

— Так это… В работники-то себе воевода теперь из крестьян людишек брать повадился.

— Силою?

— Да нет, князюшко, Обереги хранят. Больше немилостью да гневом Великокняжеским стращает.

— А люди те возмездно ли трудятся для воеводы?

— Платою не обижает — тут всё честь по чести. Одначе ты сам рассуди, князюшко: у каждого ведь и надел свой, и скот на пажитях, и всякое прочее хозяйство. Наш-то крестьянский труд урочный, день упустишь — весь осталый год по нему плакать будешь.

— С этим такоже понятно. В грамотке вашей — он приподнял свиток — иных жалоб не имеется. На словах желаете ли добавить что-либо?

Выборные в который раз переглянулись:

— А нечего, князюшко.

— Вот и ладно.

Князь Стерх встал на ноги и, обводя глазами люд поверх голов, проговорил громко и раздельно:

— Властью, данною мне Государем нашим, и от законов, Дором положенных, определяю…

Кирилл понял, что настоящая тишина наступила только теперь. Он вдруг поймал себя на том, что даже стал дышать через раз.

— Государево благо — превыше прочих. Сделанного же не поправить без убытку для всех. Поэтому сходам деревень Каменка и Медоборы, елико возможно станет, земли обиженным подыскать и возместить полною мерою из общинных. Надобно будет — от своих уделю безмездно. Убытки всякого роду сочесть со тщанием. Но к оплате предоставить не казне, а лично воеводе Великокняжескому Креславу. Трудников же ему из крестьян впредь набирать не возбраняется, одначе только по доброй воле оных, не стращая и не лукавствуя при том. И быть по сему. Приемлете? — обратился он к выборным, добавив тут же: