Пока мы занимались ловлей усташей и коллаборантов, Учредительная Скупщина, приняла в качестве конституции проект «младоюгославов» и провозгласила страну демократической республикой. Почти все депутаты, в том числе и от оппозиционных партий, получивших около двадцати процентов мест, утвердили «приватни статус» бывшего короля — Петру II не разрешалось жить в Югославии, но он мог приезжать в качестве частного лица. При визитах за нарушении любого пункта из довольно длинного списка запретов (произнесения политических речей, титулования и так далее), власти имели право выдворить последнего Карагеоргиевича и запретить ему въезд уже навсегда.

На ура прошел закон о конфискации и национализации собственности функционеров марионеточных режимов и лиц, сотрудничавших с оккупантами. Де-факто этот процесс начался задолго до принятия закона, но теперь у него появились легальные рамки. Например, половину полученных таким образом земель предполагалось раздать бывшим партизанам, а на второй создать «образцовые государственные хозяйства».

В качестве первоочередной задачи реконструкции утвердили развитие горной промышленности и цветной металлургии — в стране весьма приличные месторождения бокситов, меди, свинца, цинка, сурьмы, ртути. Логично сделать из перспективной отрасли эдакий драйвер для всей экономики.

Коммунисты провели через парламент и свою любимую мульку — монополию внешней торговли, но за это я мог только порадоваться. В Боснии девяностых я много слышал, как «самоуправляемые предприятия», имевшие право торговать за рубеж, попросту забивали на внутренний рынок — валюта же! — и тем сильно ослабляли экономику в целом.

Ну, и закон о финансовой дисциплине — не зря Милован жаловался, что денег не хватает. Раз не хватает, нужно как минимум аккуратно расходовать имеющиеся.

Вроде мало-мало мирная жизнь налаживалась и я стал подумывать об отставке. Ну в самом деле, сколько можно по горам и лесам бегать? Ну, может, не отставке, а о работе поспокойнее, что-нибудь типа инструктора в снайперской школе. А то сыну уже год, а я его видел от силы три недели. И Альбина от такого распорядка тоже не сильно счастлива, муж мотается незнамо где, вместо того, чтобы постоянно говорить, какая она красивая, какого сына замечательного родила, как с ней хорошо и все такое. Без такой подпитки начинаются самокопания, Алька снова принялась комплексовать из-за шрама на щеке. Ну, тут я ничего сделать не мог, разве что пластического хирурга найти. И явно не в Югославии, лучше всего в Англии, там у них сложилась целая школа после Первой мировой войны, полно ведь было солдат с травмами лица. Подумал, подумал, да написал две бумаги: рапорт об отставке и письмо семейству Стюартов — нет ли какого специалиста на примете?

Но рапорт я даже подать не успел, выдернули свидетелем на Загребский процесс.

Есть в центре Загреба Зелена поткова — семь площадей-скверов буквой «П». Есть среди них Trg kralja Tomislava, непременный для любого хорватского города, как улица Ленина для советского. Чуть севернее — площадь Зриневац, на которую выходят сразу два судебных здания, построенных еще при Австро-Венгрии. Имперский стиль, как его понимали в XIX веке — классицизм, колонны-капители, балкончики-фронтончики.

Вот там и заседали восемь судей — итальянец, англичанин, американец, француз, русский и трое югославов. Обвинители — греки, хорваты, итальянцы, сербы, боснийцы. Адвокаты вообще смешение языков полное, вплоть до австрийцев, венгров и швейцарцев.

Обвиняемые тоже разнообразных национальностей: поглавник Анте Павелич и архиепископ Иван Шарич — хорваты, генерал Марио Роатта — итальянец, генерал Лер — австриец с русскими корнями, ну и десятка два помельче. Архиепископа Степинаца хотели вызвать как свидетеля, гарантировали экстерриториальность, но французы, в чьем консульстве он до сих пор торчал, не согласились. Ну, на нет и суд есть, переквалифицировали в обвиняемого заочно.

Процесс в Нюрнберге шел уже несколько месяцев, так что насмотревшиеся югославы многих ошибок и трудностей избежали. Председателем суда с ходу назначили англичанина, в качестве униформы судей приняли военные мундиры (трибунал-то военный, так что нечего тут с мантиями и париками).

И понеслось — показания свидетелей выживших в Ясеноваце, захваченные документы Gravisgur (усташской службы безопасности), послания Шарича и епископа Баня-Луки Йозо Гарича, письма итальянских солдат о том, что творилось вокруг них… Припертые к стенке обвиняемые начали понемногу валить друг на друга и заодно на Степинаца, да настолько, что тот разродился письменным ответом на запросы адвокатов.

Тут уж не удержался Велебит и с документами в руках эти показания порвал на тряпки. Усташи отбивались, как могли и даже вытащили находившееся среди добытых нами бумаг Павелича давнее соглашение, подписанное от имени компартии Моше Пияде. Дальше события развивались по принципу домино: вызвали Пияде свидетелем, переполошились «старички», их креатуры начали искать варианты, как снизить достоверность представленных доказательств, зазвучали слова о подлоге. Вот нас и вызвали объяснять, каким образом в руках у югославской юстиции оказались некоторые документы.

Слава богу, Ранкович добился, чтобы это заседание прошло в закрытом режиме: еще не хватало на весь мир рассказывать, как мы в Италии монастырь штурмовали! Вот мы и рассказали, что мимокрокодили, и случайно — совершенно случайно! — нашли выброшенный из окна несгораемый ящик. Исключительно с документами, да-да. И опознали пытавшегося удрать поглавника. Повезло, в общем.

Даже потребовали вызвать в суд полковника Хадсона, чтобы он рассказал, чем мы там в Бари занимались.

Попутно, из показаний Лера я узнал, что после ликвидации Гиммлера я числился «личным врагом фюрера». Нельзя сказать, что я такой чести добивался, но компания в этой группе подобралась неплохая, есть чем гордиться.

Трибунал ввиду избыточного характера показаний закруглили всего за три месяца, не в пример Нюрнбергу, да у нас и охват куда меньше. Тем более, что товарищи из ЦК прониклись моим предложением не тянуть, а сделать все, пока жива инерция совместной борьбы с фашизмом, пока англичане и американцы не начали вставлять палки в колеса. А что они непременно начнут, убедила недавняя речь частного лица и бывшего премьера Черчилля, в которой он расстилался перед США, возвеличивал «братскую ассоциацию англоговорящих народов» и брякнул про железный занавес от Балтики до Адриатики.

На процессе часть эпизодов адвокаты сумели отклонить, но оставшихся с лихвой хватило для вынесения приговоров: усташей во главе с Павеличем почти всех к повешению, Шарича к двадцати годам тюрьмы, Степинаца тоже к двадцати заочно, Лера к расстрелу. Роатту, арестованного итальянцами и выданного нам во временное пользование, вернули с частным определением — вполне наработал на вышку, учтите, когда будете судить.

Спокойней всех приговор принял Лер: перекрестился и молча дал себя увести. Павелич вцепился в оградку скамьи подсудимых, конвой едва-едва оторвал. Лисак вообще орал, как резаный, выносили с дракой.

В качестве финала трибунал признал усташей преступной организацией — всех, скопом, включая «Черный легион», службу безопасности и прочая.

Но так или иначе, к апрелю 1946 все наши дела в Хорватии закончились, поезд повез нас в Белград. Я поглядывал в окно на буйную балканскую весну, на зеленые леса и считал полустанки — вот Илова, здесь мы жгли Гойло. Вот Нова Градишка, тут я лазал в канализацию. Вот Рума, отсюда ветка идет к Саве, на Шабац… да, за пять лет я почти всю страну излазал. Так и ехал в приятных воспоминаниях и предвкушении отпуска, а еще лучше — отставки, мечтал о домике в Жабляке, про который мне писала Альбина, как мы устроим там жизнь и как все будет хорошо.

Вечерний поезд прогрохотал по «немецкому» мосту через Саву и через несколько минут встал у перрона Белграда-Главного. У вагона меня встречали двое:

— Друже Мараш, нужна ваша помощь.