Но, с другой стороны, если говорить по совести, он всегда мог взять томик Дж. Смитерса с собой, поскольку на реке его ждали часы безделья, прекрасно подходящие для чтения. Правдой было и то, что, если ему захотелось клубники, искать ее следовало как раз у Сквайра. Потому что, учитывая его объемы, Сквайр Меркл, вероятно, ел ее килограммовыми корзинами. Более того, когда он, Джонатан, вернется домой, то будет чувствовать себя примерно так же, как в прошлый раз, – вдвойне счастливым оттого, что видит свой маленький домик, подвешенные к потолку головки сыра и все остальное, что, как заметил Профессор, приносит человеку удовлетворение. Ничто не приносит человеку большего удовлетворения, чем возвращение из путешествия, – и, разумеется, вы не можете вернуться, пока не уехали. Так что Джонатан наконец решился – он опять уезжает. С этим он прошел к себе в спальню, чтобы упаковать дорожную сумку.

На следующее утро на причале не было никаких фанфар, в отличие от предыдущих проводов несколько месяцев назад. Теперь Джонатан отправлялся не на поиски геройских приключений, а всего лишь в отпуск – путешествовать для собственного удовольствия. На самом деле большинство обитателей городка Твомбли, вероятно, считали эту затею довольно глупой. Редко кто из них уезжал дальше Города Пяти Монолитов, где в конце каждого лета проходила ярмарка, и если бы эта ярмарка не привлекала их, никто не поехал бы даже туда.

У Джонатана, однако, как выразился Профессор, дорога была уже отчасти в крови. Ему казалось, хотя он мог ошибаться, что путешествия придают человеку романтический вид – дают ему то, что Теофил Эскаргот назвал бы bonafides . Джонатан представлял себе, что сидит босиком, в старой треуголке, на краю пристани на Пиратских островах, потягивает ром и ведет светский остроумный разговор с одноглазым человеком с попугаем на плече. Он воображал, что стремительно идет вдоль городка Твомбли и что его глаза окружены теми самыми морщинками, которые возникают от долгого пребывания на солнце, а карманы набиты странными золотыми монетами, награбленными у королей Океании.

Часть его существа, однако, подозревала, что если человек собирается стать благородным искателем приключений или светским львом, то ему лучше таковым родиться – что это нечто вроде природного таланта. Если же он будет играть такую роль, то у него, вероятно, проявится загадочное и злосчастное сходство с гиббоном. По правде говоря, приключения, в которых Джонатан принимал участие прошлой осенью, не вызвали у него ощущения, что он в чем-то изменился; он по-прежнему просыпался по утрам добрым старым Джонатаном Бингом, Сыроваром. Но, впрочем, по зрелом размышлении, он не был так уж недоволен подобной судьбой.

Однако в это спокойное утро, копошась на причале, в то время как на востоке из-за холмов потихоньку вылезало солнце, он слегка завидовал Профессору. Тому не было дела до приключений или до того, чтобы стать кем бы то ни было. Ему вполне хватало походов за особыми разновидностями речных устриц или подсчета цветов в радужных ледяных потоках Лунных гор. Профессору хватало науки. И по сути, более чем хватало. Он никогда не переставал находить все новые чудеса, которые необходимо исследовать.

Занимавшийся день уже был теплым. С гор в долину дул легкий ветерок, вызывая у Джонатана такие ощущения, какие, по его представлениям, должен был вызывать ветер, подгоняющий торговые корабли. Этот ветер нес с собой запах летних цветов и затхлый, травянистый запах реки. Ветерок был как раз подходящим для того, чтобы сдувать волосы с глаз Джонатана и шелестеть листьями в кронах дубов. По пути вниз по реке этот ветерок будет дуть им в спину – безусловное преимущество, если беспокоиться о времени. Но впрочем, о времени Джонатан беспокоился меньше всего, поэтому решил не поднимать парус. Они с Ахавом пробирались по тропинке, ведущей через луг за Вдовьей мельницей. Идти было тяжело, потому что благодаря какому-то чуду природы ночью вылупился из икринок чуть ли не миллион маленьких жаб и все они двигались через луг, чтобы ознакомиться с рельефом местности. Джонатану и Ахаву приходилось все время быть начеку, чтобы не наступить на какую-нибудь из них. Джонатан на минуту остановился и, подхватив горсть жаб, посадил их Ахаву на спину, чтобы подбросить этих малявок до реки. А еще ему хотелось увидеть, какое лицо будет у Профессора, когда тот увидит собаку, нагруженную жабами: в профессорском мозгу грянет буря предположений и рассуждений.

Река текла вдаль, выгибалась излучиной; ее гладкая, как стекло, поверхность лишь изредка искажалась небольшим водоворотом или воронкой в том месте, где плеснула рыба. Прибрежная трава была усыпана бусинками росы, сверкающими в лучах только что поднявшегося солнца. Это был один из тех дней, которые придавали Джонатану решимости впредь вставать вместе с солнцем просто ради того, чтобы насладиться утром. Подобные идеи, разумеется, испарялись так же быстро, как роса на траве, а поздним вечером намерение спать до полудня привлекало его ничуть не меньше, чем здесь, на лугу, намерение подняться рано утром.

Он продолжал брести за Ахавом и наконец вышел на пристань. Развлечения ради Джонатан решил проверить перемет, который Тэлбот ставил на форель, привязывая его к одной из широких балок, поддерживающих причал. Тэлбот имел обыкновение проверять крючки каждое утро часов в семь, прежде чем приступать к изготовлению сыра. Они неизменно были пустыми. Сначала Тэлбот использовал в качестве наживки куски старого сыра – что было, в общем-то, неплохой мыслью, – но сыр так быстро рассыпался на крошки, что крючки оставались без наживки в течение двадцати трех часов в сутки. В конце концов Тэлбот решил, что куски желтой резины послужат не хуже сыра, и вскоре удостоверился, что на резину можно положиться – она будет исполнять свои обязанности и не уплывет прочь. Результат, однако, практически ничем не отличался от предыдущего. Профессор сказал, что, похоже – по крайней мере с научной точки зрения, – куски желтой резины действуют на рыбу примерно так же, как тубы действуют на медведей и гоблинов, и что Тэлботу не помешало бы немного лучше изучить ситуацию, прежде чем возлагать слишком большие надежды на резиновый сыр.

Сейчас же в воде копошилось около полудюжины форелей, собравшихся вокруг одного из плавающих на поверхности резиновых сыров и разглядывающих его так, словно он вызывал у них недоумение. На глазах у Джонатана одна из форелей отплыла в тень, а потом вернулась с двумя своими товарками, которые, как и все остальные, принялись плавать вокруг фальшивого сыра, не сводя с него глаз. Профессор подошел к Джонатану посмотреть, что его так заинтересовало.

– Эти форели, похоже, изучают резиновый сыр Тэлбота, – заметил Джонатан. – Интересно, на какие мысли он их наводит – на научные или философские?

– Почти несомненно на философские, – ответил Профессор. – Они делают выводы о природе такого зверя, который подвешивает под причалом куски резины.

– Тогда они могут заключить только то, – сказал Джонатан, – что мы – раса придурков. Они подсчитают нашу значимость с точки зрения висящего здесь резинового сыра. Возможно, нам следует опустить на веревке книгу либо подвесить какой-нибудь символ технического прогресса вроде компаса, стеклянного шарика или куска мыла.

– Это только ухудшит положение. Они начнут гадать, почему мы произвели подобные чудеса, а потом сбросили их в воду.

Примерно в это время из зеленых глубин реки поднялась стая длинных извивающихся, словно резиновые, речных кальмаров. Форели бросились от них врассыпную. У кальмаров были большие круглые выпученные глаза и дюжина волочившихся сзади щупальцев. На какое-то мгновение они застыли совсем рядом с поверхностью, огляделись, а затем опять исчезли в глубине, оставив резиновый сыр Тэлбота одиноко болтаться под напором течения.

– Там, внизу, должно быть, происходит уйма всего такого, о чем мы ничего не знаем, – заметил Джонатан. – Вот было бы странно жить при таком зеленом неустойчивом свете. На мой взгляд, тут слишком много теней.