Невесело усмехнувшись, женщина заговорила вновь:

— Скажу напрямик: отцовский покой меня в тот момент заботил менее всего. По мне, чем меньше мира познает его дух, тем лучше, и аминь. Поэтому я ничего не сделала. У меня на руках были тогда сын и точное подобие отца — жалкий муж-пьяница, которого я с пару недель на тот момент в глаза не видела и надеялась больше не увидеть. Вот только в жизни мне никогда не везло, хотя речь не об этом. Важно другое: бумаги, о которых вспоминал отец, эти его тетради, они действительно существуют. И мне известно, что за ними охотится тот тип, что, по вашим словам, погиб в Скандинавии. Видите ли, никто даже не слыхал об отцовских записях, — кроме него да парочки старых лицемеров из Академии наук, но не им спрашивать меня, где эти проклятые бумаги, раз они сами их украли, не находите? У него свои методы, у этого доктора, и его письмо не стало для меня неожиданностью, ничуть не стало. Если вы сами, джентльмены, знаете его хоть вполовину так хорошо, как уверяете, то и вам не следует удивляться, — и неважно, сколько раз вы видели его мертвым…

Так завершилась ее речь. На первый взгляд, слова изливались из этой дамы совершенно свободно, будто бы экспромтом, и все-таки меня не покидало ощущение, что каждое слово было тщательно продумано и взвешено заранее, а изрядная доля монолога осталась, как говорится, за скобками. Эта женщина умело отредактировала и смягчила всю историю, предъявив нам сглаженную поверхность с заплатами в виде сентиментального вздора, прикрывавшими прорехи недостающих подробностей.

Впрочем, Сент-Ива ее речь явно задела за живое, как и мистера Годелла, который, сдается мне, в десятый раз принялся взвешивать один и тот же кисет с табаком. Оба пребывали в глубокой задумчивости. Если эта женщина явилась сюда сыграть на их самых больших страхах, ей это удалось лучше некуда. Здесь варилось что-то нешуточное, причем вода в котле закипела еще в памятный день взрыва на складах и происшествия на набережной. Причем поваром выступал незаурядный преступник: с того дня миновали несколько недель, и это ясно свидетельствовало, что варево готовилось тщательно, безо всякой спешки, и что готовое блюдо обещает оказаться на редкость зловещим.

— Можем ли мы оставить у себя письма? — спросил Сент-Ив.

— Нет, — ответила гостья, вмиг смахнув конверты с прилавка, куда мистер Годелл отложил их после прочтения. После чего, не скрывая улыбки, она развернулась, вышла на улицу, села в поджидавший ее кэб и уехала без единого слова. Короче говоря, странная женщина поняла, что поймала нас на живца. И то была сущая правда: последним вопросом Сент-Ив выдал себя с головой.

Ее неожиданный уход нас ошеломил, а вопрос мистера Годелла, адресованный Сент-Иву, привел в чувство:

— Полагаю, никакого профессора Фроста из Эдинбурга не существует?

— Он неизвестен ни химикам, ни специалистам иных направлений. Здесь она слукавила.

— А ведь конец письма выведен той же самой рукой!

— Безусловно.

Сент-Ив внутренне содрогнулся. Опять открылась старая рана — Элис, гибель Нарбондо в Скандинавии, — и ему снова придется изводить себя неразрешимыми моральными вопросами. Эта борьба лишь усугубляла его чувство вины. И он наконец решился отдаться на волю волн и плыть по течению, чтобы только освободить сознание от тягостного груза. Стало быть, Нарбондо вернулся — появился, как привидение на празднике…

— Почерк-то его, только самую малость нетвердый, — рассуждал Годелл. — Будто писавшего разбил паралич или одолела слабость, и он предпринял героические усилия, пытаясь это скрыть, приблизить свой почерк к образчику в первом письме. Ручаюсь вам, что он еще недостаточно оправился, чтобы настрочить письмо целиком. Ему далась лишь пара предложений; остальное написали за него.

— Допустим, умелый фальсификатор… — начал было Сент-Ив, но Годелл немедля указал на явную нестыковку:

— Зачем подделывать чужой почерк, если не указываешь имени автора? В этом же самая суть, верно? В подобной подделке нет ни малейшего смысла, если только… Боюсь, этот омут гораздо глубже, чем кажется.

— Если кто-то решил подбросить нам это письмо… Чтобы убедить, будто Нарбондо сумел выжить…

— Тогда весь этот спектакль — сплошь загадка, — кивнул, соглашаясь, Годелл, — и опасная при том. Если эта дамочка не ошиблась, мы с вами под прицелом. Нарбондо бросает нам вызов, такие игры вполне в его духе. Я даже полагаю, что это часть его плана — предупредить ее, вселить в нее страх: мол, я вернулся, и мне нужны эти тетради.

— На ее месте, — задумчиво произнес Сент-Ив, — я сразу отдал бы бумаги Нарбондо… Если только ей известно, где они теперь.

— О, она явно имеет представление об этом! Что меня и напугало в этой женщине, — подтвердил Годелл, сметая с прилавка табачные крошки. — Очевидно, она преследует свои интересы и усматривает в возникшей ситуации возможность разобраться с чудовищем самостоятельно. Я предлагаю разузнать, где сейчас Пайпер, если он жив, конечно. Скорее всего, этот тип давно оставил свой пост в Оксфорде и удалился на покой.

В этот момент в лавку вбежал мальчишка-рассыльный со свежим номером «Стандарта»: некое судно ушло на дно при выходе из Дувра. Услыхав эту новость, каждый из нас троих сразу понял… вернее сказать, почувствовал: вот еще одна часть головоломки! Но как именно части увязаны меж собой, не ведал никто.

Корабль был пуст; капитан, команда и немногочисленные пассажиры расселись по шлюпкам и покинули его, причем по причине весьма загадочной. Капитан нашел в судовом журнале запись, сделанную наспех чьей-то незнакомой рукой: видно, ее оставил кто-то из пассажиров или неизвестный, тайком пробравшийся на борт. Когда корабль покидал причал в Грейвзенде, этих каракулей там не было, в чем капитан мог поклясться. Впрочем, с отплытием они поспешили: пришлось сделать крюк и бросить якорь в Стерн-Бей[69], чтобы принять на борт дополнительный груз. Там простояли целую ночь, но без всякого толку: груз так и не прибыл.

Видно, как раз тогда кто-то проник на борт и нацарапал в журнале несколько строк, — для чего и требовалась дополнительная остановка.

В записке говорилось, что всем, кто есть на борту, следует загрузиться в шлюпки в тот момент, когда по пути к Кале судно поравняется с Рамсгитом, вернее, когда впередсмотрящий отыщет на горизонте корабль под розовыми парусами и получит с него соответствующий сигнал. И вот после этого вся команда и пассажиры должны сесть в спасательные шлюпки и грести изо всех сил четверть мили, не менее. В противном же случае они расстанутся с жизнью, все до единого.

По правде говоря, загадка появления записи в судовом журнале не выглядит такой уж неразрешимой, есть над чем подумать, да и только. По-настоящему серьезным кажется иной вопрос: что случилось бы, не загляни капитан в судовой журнал и не распорядись спустить шлюпки на воду? Автор записи не шутил: своевременно покинутое людьми судно камнем пошло ко дну. Команда и пассажиры не пострадали, но спасение этих людей, по сути, оказалось отдано во власть слепого случая. По всему выходит, что задумавший эту катастрофу, кем бы он ни был, возомнил себя подручным самой Судьбы и присвоил себе право распоряжаться жизнью других. Таков был истинный смысл оставленного неизвестным послания, в этом нет сомнений.

Вместе с кораблем капитан лишился и должности. Отчего он не развернул судно и не привел обратно в Дувр? Да ведь запись в журнале даже не намекала, что все кончится затоплением! Капитан счел ее скверной шуткой, глупым розыгрышем: ну, придется потерять пару часов, праздно качаясь на волнах, что с того? Что могло помешать им вернуться на борт и разойтись по своим местам? Капитан искренне сомневался в существовании парусника с розовыми парусами; да они еще и задержались в Стерн-Бей… Всю эту чепуху просто невозможно было принимать всерьез, за исключением совета пересесть в шлюпки. Капитан заявил, что не пожелал зря рисковать жизнями людей.