Некоторые люди выживают и замолкают.

Некоторые люди выживают и творят.'

[Журналист Экспедиционного корпуса

младший лейтенант Крапова]

Пятый день Белой Луны. Время неизвестно.

Местонахождение неизвестно.

Глаза застилает кровавая пелена, смешанная с потом и грязью. Я на ощупь пытаюсь протиснуться в узких траншеях, но они подло сжимают меня с боков, давя на ребра ничуть не хуже дамского корсета…

Разряженный карабин болтается на уровне груди. Пользы от него сейчас нет, лишь бьет по ногам, да то и дело цепляется штыком за землю.

Хватаясь за первое, что попадется под руку, я проталкиваюсь дальше и дальше, ощущая за спиной тяжелое дыхание смерти, в лице выродка из Вертуна.

Этой твари все мало. Сзади хрустят ломаемые под ее поступью тела — они трещат, словно высушенные ветки. Шаг и вот чья-то голова лопнула под могучей поступью хищника.

Но вскрывать холодных мертвецов ему сейчас не интересно. Зверю нужны теплые кишки, желательно еще из живого солдата, корчащегося в агонии от боли.

И все, что мне остается, это бежать. Бежать, переставляя ноги по окопной грязи, в такт пульсирующей крови, под оглушительно бьющееся сердце…

Бежать, пока еще остались силы, петляя по змейке окопов, как учил Контуженный…

Как когда он прогонял все наше отделение по полосе препятствий. Стонать, реветь, сопеть, пердеть… Но бежать.

Можно блевать и ссаться себе под ноги, если это поможет облегчить организм, если позволит быстрее свалить от преследующего кошмара…

Очередной поворот траншеи — и вот я выбегаю прямо на пулемет, развернутый по ходу сообщения между окопами и огневыми точками. Надежда на спасение вспыхивает… и тут же угасает, когда я вижу, что пулеметчик уже дернул ручку и вдавил гашетку. При это оружие направлено прямо на меня.

Вздрогнув, я падаю и ощущаю, как свалился на жесткие деревянные подмостки. Только это уже не дно траншеи…

Это пол. Холодный пол в каюте.

Вокруг все так же царит полумрак из-за отсутствия нормального освещения, кроме двух дежурных ламп в начале и конце прохода.

Длинный коридор. По бокам стоят койки в несколько этажей.

Сквозь сонный туман я вспомнил, что бортовой инженер рассказывал, как в зависимости от центровки судна и загруженности багажом, он откидывал или наоборот убирал спальные места.

И нас летело немного, поэтому мы смогли разместиться в два яруса ближе к центру корабля и еще в один, ближе к хвосту.

Дирижабль… Это слово снова отчеканилось в моей голове.

— Не спится? — негромко спросил Макс, лежавший на втором этаже кровати, — Дай угадаю, кошмары? Ха! Понимаю…

Я не мог ничего ответить. Не потому, что Сапрон был прав, а потому, что мне все еще тяжело было даже дышать.

Липкий пот, легкий озноб и трясучка, которую я списывал на вибрации корпуса воздушного корабля в полете. Сердце так и стучало лихорадочно, будто занимая все место в груди и не давая мехам легких раскрыться полноценно.

Судорожно достав из сумки бутылку, я дрожащими губами присосался к горлышку, выпивая остатки воды из стеклянной тары. И вспомнил, как пошутил один из старожилов: «Сначала в полете ты ее опустошишь, а потом снова наполнишь».

Наполнять пока что не хотелось. Видимо, вся жидкость выходила из меня через пот.

За несколько часов полета я уже два раза просыпался от холода. И вот третий, от кошмара.

И если с холодом еще хоть как-то можно было бороться… Ну, укутаться там в зимнюю шинель или спальный мешок, который я по совету Раскола все же взял и зафиксировал на рюкзаке отдельно.

Но с кошмарами я ничего поделать не мог. Поэтому уселся прямо на стальной пол, прижавшись спиной к ровной стенке сумок, накиданных прямо по центру коридора.

Таких коридоров на корабле было два, и оба предназначались для размещения пехоты. А техника, крупногабаритное вооружение и экипажи размещались в основном грузовом отсеке.

— Долго нам еще лететь? — негромко спросил я, обращаясь скорее в пустоту, нежели к кому-то конкретному.

Многие, к моей зависти, спокойно дремали, а иногда, с дальнего конца, где громче всего было слышно шум двигателей, даже пробивался чей-то наглый храп.

Туда ушли выжившие ветераны, для которых это был далеко не первый перелет. Там и койки одноярусные, а еще, как они сказали, воздуха побольше.

— Часов десять, — негромко ответил кто-то спереди.

Я невольно посмотрел на часы, висящие под красной лампой, и печально вздохнул.

— Значит, прилетаем в ночь, — недовольно кряхтя, словно старый дед, я улегся обратно на свою койку, подсунув под голову чехол от спального мешка, в который запихал зимнюю шинель.

Подушка, конечно, получалась так себе, но лучше, чем ничего. Укрывшись спальником, расправленным в одеяло, я вновь попытался уснуть…

Поспать нормально не удалось.

Противный холодок от стены то и дело обжигал поясницу, когда я пытался разместиться на узенькой койке, рассчитанной явно на детей, нежели на солдат. Проектировал это судно явно какой-нибудь Лунный, чья нога на его борт никогда бы не ступила.

Так что до самого конца полета мне так и не суждено было выспаться… А ведь Контуженный предупреждал, что по прибытию нас ждет страшный процесс под названием «расквартировка».

Так что «новичкам желательно поспать, ну а старички и так знают, что делать»… Ага, поспишь тут.

Судя по кряхтению и то и дело позвякивающей бутылке, Макс тоже не мог уснуть… К легкому своему стыду я тешил себя злорадством, и это немного дарило облегчение.

Не мне одному будет паршиво предстоящим днем! Хе-хе…

Примерно за двадцать минут до конца полета включилось основное освещение и весь коридор вдруг залило светом.

Солдаты начали просыпаться. Кто-то сразу спрыгнул с койки, быстро собираясь и выдергивая сумку из общей кучи. Кто-то уселся на брезентовом полотне, заменяющем сразу простынь и матрас, и лениво посматривал на копошащихся.

Всему свое время. Все выйдут со своим скарбом. Никого не забудут, никто не отстанет.

Беря пример с более опытных вояк, я тоже решил не торопиться и даже хлопнул Сапрона по ноге, когда тот хотел уже было спрыгнуть со второго яруса.

— Обожди.

Я всё крутил головой, пытаясь понять, что же так изменилось. И не сразу до меня дошло… Уже ни хрена не холодно. Теперь тут так жарко, будто наш дирижабль там снаружи огнём полыхает — нагретые металлические переборки так и дышали на нас теплом.

— Чего душно-то так? — пожаловался Макс.

— Новички напердели со страху, — хохотнул какой-то ветеран с крайней койки.

Вот наш дирижабль стукнул по земле, дёрнулся последний раз, и замер. Створки начали открываться, заставляя жмуриться от яркого света…

В этой духоте каждый ждал, что влетевшие потоки воздуха принесут долгожданную прохладу, но нет, стало ещё хуже — в лицо ударило настоящее пекло. Будто там боевые огненные маги решили над нами подшутить.

Я не прогадал, решив подождать.

Суетливые, замявшись всего на мгновение, выбежали первыми. Зато оставшиеся смогли нормально разобрать сумки и стройной колонной покинуть десантный отсек.

Едва я ступил с опущенной створки на хрустнувшую землю, как передо мной открылся новый мир. Я даже замер на мгновение, пытаясь понять, как так получилось, что родная зелёная Красногория вдруг превратилась в жёлто-серую, лишённую каких-либо цветов…

— Восточная пустыня? — спросил Макс, вставший рядом.

— Наверное…

Я пожал плечами, продолжая рассматривать удручающий пейзаж. Жёлто-серая дорога, жёлто-серая высохшая травка у обочины уходит в жёлто-серые поля, где изредка торчат из земли жёлто-серые каменные лбы.

На горизонте высятся горы жёлто-серого цвета. И над всем огромное небо… Странно. Мне виделось, что палящее солнце занимает тут полнебосвода, но небо тоже оказалось жёлто-серым.

Солнце, кстати, уже клонилось к закату, но всё так же слепило и обжигало, без единого намёка на вечернюю прохладу.