Хотя нет! Вот в чём штука! Точно! Не одновременно. Времён-то два! Два разных времени. Две самостоятельные эволюции. Хотя и связанные внутри меня. Это два разных познания. Возможно, двух сторон одной медали, одной и той же жизни. Одно познание тонкое, лёгкое, стремительное, такого же тонкого безбрежного мира. Другое – вязкое, плотное, страстное.

И вот тогда, в момент ключевой догадки, да, в этот момент каждый раз приходит воспоминание, что этот съезд на обочину был не первым. И это ощущение магнетического притягивания к обочине было наработано. Помнишь, с каждым новым съездом ты встречался всё с большей и большей плотностью местного населения, аборигенного месива. Всё с большей вязкостью и безрассудством мира. Но метнись по своей памяти назад в глубину веков, или тысячелетий, или даже миллионолетий в тот свой самый первый съезд на эту, такую притягательную, обочину, то обнаружится, что ты же и был сторонником и даже инициатором этого такого плотного заселения территории. Потому что в одиночку даже за тысячи лет не вскопать эту грядку познания «плотного», не освоить сознанием материала, который есть зеркально противоположенное отражение самого же сознания. Тогда – да будет копателей-добытчиков знаний многие множества, и пусть они плодятся и размножаются, и пусть они владеют миром, плотным миром, и пусть они добытое поднимают верх. С размножением и властвованием у них как раз всё сложилось, а вот с поднятием познанного, похоже, не очень. Возможно, не пришло ещё время, поскольку здесь оно тоже уплотнилось, стало течь каким-то своим чередом, перестало успевать за эволюцией тонкого. Впрочем, не обольщайся, этот результат – не только твой результат. Но ты точно приложил к этому руку, поэтому тебя за неё и тянут.

И вот теперь, видишь, несутся, бурлят, кувыркаются две половины одного автомобиля. Левая по идеальному автобану: ни колеи, ни выбоин. Правая по материальному песку, по грунту с потом путь добывает. Каждая в своём времени. Каждая своим путём. И когда-нибудь, когда левая познает тонкое, а правая познает плотное, эти две половины синхронизируются. И тогда, да, тогда я буду знать всё!

Пикник у развилки дорог. Вечер. Костёр. Шашлыки. Неспешный разговор. Звёзды как будто следят за нами. Настроение философское. По левому шоссе на скоростях шелестнул джипарь. Километров двести, не меньше. Открытые окна, из них обрывками музыка. Очень знакомая какая-то музыка. Мелодичная и в то же время ритмичная. Такая способствует движению. И эти странные фиолетовые фары. Что-то до боли знакомое, прямо родное.

Мы с Эммой пришли в театр. Входим в фойе, сразу зрительный зал, вернее, сразу в холле начинается действие с участием зрителя. Такое раньше встречалось у Любимова «На Таганке». Но здесь что-то ещё более вовлекающее. Прямо со входа видна оркестровая яма, где происходит какое-то бурное действие. Скорее, это весь партер занят действием, а зрители, собственно, продвигаются по ярусам балконов. Именно продвигаются, здесь нельзя остановиться, оглядеться, поскольку с первого же шага ты встаёшь на бегущую дорожку, травалатор, как бывает в больших аэропортах.

Мы же приучены даму пропускать вперёд, и я пропускаю Эмму, и её тут же вовлекает дорожка. Она недовольна: «Зачем всё это, что, мы этого не знаем, что ли?» Понимаю, что она уже увидела то, что происходит внизу. Но меня оттесняет толпа зрителей при входе на узкий путь. И очень скоро я уже занят только тем, чтобы удержаться.

Сначала привычная, как в метро. Рифлёная дорожка позволяет чувствовать устойчивость, и даже есть резиновый поручень. Но очень быстро поручень пропадает, сначала справа, со стороны ямы, а потом и слева, и остаётся только гладкая стена. Не зацепиться. А тут ещё и люди толкаются. И дорожка постепенно наклоняется вправо, и тебе, чтобы не соскользнуть, нужно прибавить скорость, но как?! Здесь толпа!

Соскользнуть совершенно не хочется, поскольку теперь отчётливо видно, что внизу настоящий АД. Если есть представления о страхе и отвратительности ада, то авторам действа это удалось в полной мере. Антураж какого-то кабака с деревянными столами и лавками. Кто-то пьёт пиво, орутся пьяные песни, девки в одной цветастой юбке и красных сапогах вызывающе прыгают по столам, какие-то здесь дерутся надрывно, другие рядом отрешённо, как по приговору. Часть меня как будто там: то ли заглядывается на пляшущие без лифчика прелести, то ли пытается дотянуться наугад в драке. Никто никого не разнимает. Некоторые из зрителей не удержались и упали в яму, разбитое лицо, подвернулась нога. Никто там внизу никому не помогает. Руки тянутся вверх, но, оказывается, не для того, чтобы выбраться, а только чтобы сорвать вниз ещё жертву. Причём там, в аду, нет никого из чертей. Люди сами себе черти.

Нужно как-то удержаться. Сажусь на эскалатор, пытаюсь уцепиться ногтями за щели рифлёной дорожки. Стаскивает. Ложусь плашмя. Пусть меня топчут, но туда я не свалюсь. И топчут, и дорожка становится гладкой резиновой скользкой лентой. Видимо, по режиссёрскому замыслу все здесь падают на колени. И под лентой валки и булыжники бьют по рёбрам и по лицу, чтобы спасение мёдом не казалось, пока, наконец, дорожка не выносит на твёрдое.

На четвереньках ползу по каким-то ступеням, которые осыпаются и превращаются в песок, здесь ещё предстоит потрудиться. Рядом стараются две девушки, тоже изрядно помятые, но они в восторге.

– Браво, браво, очень сильно, великолепные решения и по сценографии, и по музыке!

«Какая музыка? – недоумеваю. – Этот вертеп они называют музыкой?»

– Здесь человек не остаётся просто зрителем, он немедленно вовлекается и вовлекается полностью, здесь раскрывается какая-то глубинная наша природа, как ни в одном из произведений искусства.

Мы уже в холле и сидим на полу, прислонившись к стене.

– Здесь включают все наши рецепторы: и слух, и зрение, и запах и тактильные восприятия, и даже вестибулярный аппарат, в какой-то момент я сама чуть не разделась и не прыгнула туда вниз, – обращается ко мне, – пиявки меня отрезвили. Как вы среагировали на пиявки?

Рука немедленно вспоминает холодную слизь, которая тогда мне казалась выскользнувшим поручнем эскалатора. Но девушка такая искренняя, такая открытая, а мой организм после пережитого нуждается в ком-то для поделиться, для раскрыться, для освободиться. И уже раскрываю рот, но звук не вылетает, застревает на мгновенье в горле. За это мгновенье пролетают перед глазами все последствия минутной слабости, все последующие кармические узлы и падения. За это мгновенье до меня долетает, что стоит мне расслабиться, раскрыться, поделиться, и она меня обхохочет и покажет пальцем: «Скрытая камера!» В тот же миг девушка растворяется. Это фантом. Ещё одна задумка режиссёра 13-й Зоны.

Выхожу усталый, но освобождённый на улицу. Нужно найти Эмму. Вижу, она уже вышла. Её на эту дешёвку не купишь.

В некотором облачном царстве жил-был царь с королевой. И эти царь с королевой были мои мама с папой. И у всех остальных жителей этого царства были белые одёжки. У мальчиков были маечки с шортиками. А у девочек были красивые платья. У девочек на маечках было нарисовано это Облачное царство, а на юбочках весь фон был закатом Солнца.

Все мы спускались по радуге в капельках дождя на Землю.

Мы на Земле должны были узнать много разных мест. Но мы узнали только три места. Это оранжевый домик в Москве, где жили бабушка и дедушка. Ещё мы узнали аквапарк, тоже в России. И ещё мы узнали Италию.