– Тут методисты с Москвы приезжали, велели выбросить как не имеющее ценности. Но я им на это… – он стал уже сгибать руку, готовясь шлепнуть по сгибу привычным жестом, но, зыркнув своими глазками, приостановил движение… наверное, предупреждали – с гостем быть осмотрительней.

– Ну, спасибо вам, – сказал я, пройдя музей.

– Так чё спасибо-т? Чё ты видал?

Я смущенно молчал; нельзя так нагружать человека – наверняка у него куча дел? Но это по-нашему, а по-здешнему – не так.

– Так поехали-т ко мне на дачу. Там и море поглядишь! Моря-т не видал?

– Но вам, наверное… – я все еще не верил в такое, отвык.

– Так поехали-т! На дачу мою!

Мы вышли на угол. Наверное, самый широкий перекресток в мире; другие углы в отдалении еле видны. Вприсядку подошел скрипучий автобус – с трудного военного детства не видел таких: с торчащим вперед мотором, накрытым кожухом. Вот куда они уехали из тех лет! Внутри все дребезжало. Из сидений торчала вата. Да и пейзаж за окном не радовал, правда – только меня, избалованного проспектами и набережными, а Семеныч по-прежнему был бодр, кураж в нем не исчезал, хотя он не подкреплял его никакими возлияниями – радостно вел экскурсию: кажущийся хаос был исполнен для него смысла и красоты.

– А вот это памятник Егорову, нашему земляку – контр-адмирал, дважды Герой Советского Союза! На открытие сам приезжал!

Я тайно вздохнул. Наверно, это самый неприкаянный памятник в мире – прямо рядом с ним брошены доски, ржавые агрегаты. Орлиному взору дважды героя открывается неприглядная даль: болото с гнилостным запахом, до самого горизонта поросшее блеклым тростником, растрепанным ветром. На берегу болота – то ли сарай, то ли цех, ныне безжизненный. Но зато стоит герой там, где родился: стандартный зализанный сквер в чужом городе был бы ему чужой.

Мы въехали на какую-то территорию: бетонные коробки в зарослях тростника.

– Наш целлюлозно-бумажный комбинат! Предприятие оборонного значения! Где целлюлоза – там сам понимаешь что! Порох! – гордо сказал.

Мы проехали огромный черный куб.

– А это памятник Горбачеву, – произнес он и, заинтриговавши, умолк. Чувствовалось, что он ведет экскурсии часто и отработал приемы.

– …Абстрактный, что ли? – не вынеся томительной паузы, ляпнул я.

Прием сработал. Любимая его ситуация: бестолковый гость – и искушенный экскурсовод!

– Очень даже конкретный. Строили куб для сверхчистой перегонки. Горбачев остановил… Теперь производим лишь технический спирт, а также стекломой и «Утро России». Стекломой еще употреблять можно. «Утро России», увы, за чертой.

Дорога стала холмистой.

– А это у нас называется «Верблюжьи горбы», – со смаком продолжил он. – Тут, к сожалению, водители спиртовозов, не справившись с управлением, то и дело влетают в аут.

Словно специально, чтобы продемонстрировать его могучую эрудицию, на мягком мху дремал спиртовоз с темно-серой цистерной. Водитель задумчиво покуривал невдалеке.

Экскурсия явно была отработана и удавалась в очередной раз. Подоспел следующий экспонат – желтые ноздреватые дюны вдоль дороги непонятного (для меня) происхождения. Семеныч нарочито равнодушно поглядывал на них, явно томя.

– А это… – наконец, произнес он. – Лингнин. Отходы от перегонки. Как удобренье идет. Раньше хохлы его тоннами брали, целые составы подгоняли – теперь заартачились. С Кубой переговоры ведем!.. Ну – подъезжаем уже.

Комбинат кончился, пошли березки, правда, все маленькие и искривленные. Я с тоской огляделся. Странные они места выбирают для своих дач! Хотя, по сути, надо им поклониться: если б они не жили тут, было бы пусто. Ветер крепчал. Автобус выехал на открытую площадку, со скрипом встал, и правильно сделал – дальше был обрыв. Я сошел с автобуса и сразу задохнулся. Не то чтобы не было воздуха – скорей, его было многовато. Ветром меня сразу туго накачало, как мяч, руки оттопырились и не опускались. Дуло со свистом. Над самым обрывом стоял длинный одноэтажный барак.

– Дом отдыха космонавтов. Космонавты тут отдыхают! – с трудом перекрывая свист ветра, крикнул Семеныч мне в ухо… Да-а-а… Ну разве что космонавты могут тут отдыхать!

По деревянной качающейся лестнице, хватаясь за перила, мы спустились вниз. На широком шоссе крупно дрожали клочья желтой пены – хотя ветер тут слегка ослабел. За шоссе шла полоска суши – а дальше было нечто сверкающее, слепящее.

– У моря тут запретная полоса – нельзя строить. Но мы!.. – Семеныч все же исполнил задуманный еще в музее жест, сочно хлопнув по сгибу.

Площадка, окруженная вбитыми кольями. Грядки с зеленой ботвой моркови и бордово-бурой свекольной окружены с четырех сторон горизонтальными досками.

– Как в гробике тут у меня! – самодовольно промолвил он.

Мы вошли, согнувшись, в крохотный домик. Комнатка была озарена желтым светом. У окна стоял стол, в темном углу кровать с множеством подушечек и подушек. Между ножек кровати тянулся подзор – последний раз в дальнем детстве видел его: белое полотнище, вышитое мережкой – узором из тщательно обметанных дыр, образовавших гирлянду. Запахом абсолютной подлинности повеяло на меня. Две тяжелых скамейки по стенам – одну из них хозяин подвинул мне.

Я откинулся, с облегчением вытянул ноги: надо признать, слегка запыхался. Оглядел стены – и снова был поражен: все заняты безумными пейзажами (пожарами?), то оранжевыми, то нежно-зелеными. Сначала я решил, что Семеныч еще и любитель фантастики, начитался Ивана Ефремова или нынешних. Но он сказал четко:

– Только закаты изображены. И только с огорода! Ну чё?

То была команда к продолжению похода. Я не без усилий поднялся. Может, он и пьет, не без этого – но сил у него поболее, чем у меня.

Мы прошли огород. Сказать, что я увидел, наконец, Белое море, я, увы, не мог. Моря не было. Лишь трепетали на песке небольшие лужи, отражая желтый закат. Семеныч опять был горд, доволен эффектом.

– Ну как это тебе?

– Э-э-э, – произнес я неопределенно. – А где море-то?

– Увели! – он захохотал. Целое шоу тут у него. – …Отлив! – сжалившись, пояснил он.

До горизонта были лишь камни и пенистая, словно взбитая, рыжая масса. Я смотрел вдаль. Там двигалась тоненькая фигурка – и, как всегда, когда смотришь против сияния, казалось, что шея истончилась и голова отделилась и что руки снуют отдельно.

– Сосед. Водоросли берет для огорода. Пошли! – деловито сказал Семеныч.

И мы, чавкая обувью, двинулись по морскому дну.

– Кечкора это называца у нас – такое состояние дна, в отлив! – пояснил он.

Да – тут и нужно отдельное слово, непохожее ни на что. Не песок и не вода. Какое-то взбитое липкое крем-брюле. Нежные алые пятиугольники пупырчатых морских звезд. Пахло так, что я несколько раз на ходу закрывал глаза, чтобы сосредоточиться и запомнить запах отдельно.

При нашем приближении сосед почему-то особенно активно задвигал вилами. Мы уже миновали несколько водорослевых «стогов». Увидев нас ближе, воткнул вилы в стог с досадой – мол, пугаете только зря. Вблизи он оказался не таким уж и эфемерным. Ватник. Сапоги. Большое обветренное лицо, в тех же прожилках, что и у Семеныча. Глазки уставились на меня.

– Ну?.. Когда-т? – таинственно спросил мой хозяин.

– Зайду-тк, – примерно так прозвучал ответ соседа.

И мы пошли обратно. Поклонясь в низкой двери, вошли в дом. После сияющей кечкоры темновато – свет проникал через маленькое оконце.

– Ну. Греемся.

Из какого-то цветного пузырька разлил по стаканам.

– Из деревни, – пояснил он, отводя подозрение от целлюлозного комбината. Закусили прозрачными листиками сушеной рыбки. Разлилась истома, блаженство.

– Я чего-т хотел тебе показать! – он, нагнувшись, вынул из тумбы стола растрепанный фотоальбом. Одни фотографии были закреплены, другие просто вложены и высыпались на стол. Какие-то подростки на краю бескрайних мохнатых болот или чахлых рощ. И всюду в центре – Семеныч.

– Это я трудных подростков подобрал сюда. После моих походов смеются теперь: какие мы были трудные? Вот теперь – трудно, это да! Про это напиши! – сказал он жестко.