– Из секонда! – скромно говорил я.

– Только меня не пытайся обмануть! – восклицал Саша.

– Ну ладно. Из Лондона.

– Вот это другой разговор!

Первым европейским городом, поразившим меня красотой, был Будапешт, роскошно раскинувшийся по берегам Дуная.

Ласло, переводчик моих книг, говорил по-русски своеобразно, но очень точно.

При встрече мы обнялись, дружески стукнулись лбами, и он озвучил то, что увидел:

– Большой писатель! Огромная морда!

Лондон был в 1976-м. И тоже обрадовал тем, что потом стало проклятьем Европы, – пестротой населения, яркостью одежд! Словно я прилетел на юг…

В Париж я проложил тропку заранее – вроде случайно. Но хорошую случайность надо заслужить! Однажды я, еще совсем молодой, шел из дома по улице Маяковского (не ведущей, как вы знаете, к Эйфелевой башне) мимо родильного дома имени Снегирева, стремясь на Невский, и вдруг мы столкнулись с прелестной молодой женщиной. Она, что было видно по ее животу, шла рожать, но держала перед глазами мою самую первую книгу «Южнее, чем прежде» – поэтому и не заметила меня. Но, опустив книгу, заметила.

– Вот это да! – произнесла она. – Я потрясена! И главное – еще бы секунда, и я свернула в приемный покой! И вдруг – вы!

– Нет, это я потрясен! Прелестная женщина идет рожать с моей книгой в руке. Что может быть лучше для меня. И для вас, я надеюсь. Я имею в виду… вас обоих! – я сделал жест рукой, но перекрестить не решился, а то получаюсь какой-то «крестный». В планы не входило… Но кое-что вышло! Через много лет.

На Парижской книжной ярмарке перед моим выступлением я осматривал зал. Переводчица не пришла! Все ли в зале понимают по-русски? По глазам вижу – да. Как правило, только наши и ходят на встречи с нами. Свои! Кроме, пожалуй, одной, в первом ряду. Типичная француженка! Чем тогда француженки отличались от наших? Как ни странно – скромностью и внешней неприхотливостью. Серое, какое-то бесформенное пальто, совсем простые очки, скромные туфли. Любая уважающая себя русская, да еще в Париже, оденется шикарно. А эта точно – француженка. Как же я покорю ее?

И я начал. Уж знаю, что наплести! Ну просто не жизнь – фейерверк! Угас, наконец… И она – первая подошла ко мне!

– Вы, наверное, меня не помните…

– Я, вообще, все помню.

– Встреча у родильного дома…

– Вы?!

Не зря судьба подает нам счастливые знаки!.. Главное – не растерять их! И я – не растерял. И нашел продолжение, и где – в Париже!

– И мой сын вас любит! Гордо рассказывает, что встречался с вами – правда, будучи в животе!

– Где он?

– На работе! Но жаждет вас видеть! Он и вырос под вашим влиянием.

Ура! Наши в Париже!

И уже тот мальчик, которого я еще в утробе благословил, везет меня по Парижу! И потом я останавливаюсь у нее, в колоритнейшем районе Парижа…

Париж всегда был в нашем сознании городом счастья – и при встрече эту репутацию подтверждал. Роскошью, сиянием улиц, элегантностью и приветливостью прохожих он поразил меня в первый раз в восьмидесятые годы – особенно потому, что у нас тогда было неприветливо и хмуро. Советских туристов возили на красивых автобусах, Париж был городом уютных отелей, великолепной кухни и гениальной живописи. А каким же еще ему быть?!

Он все больше становился любимым городом – особенно когда приютил многих наших подпольных художников, бывших изгоев, с которыми мы у нас пили портвейн в мрачных подвалах. Париж поселил их в красивых мастерских, оборудованных на месте прежнего рынка – «чрева Парижа», накормил их, напоил, прославил, – теперь мы, приезжая к ним в гости, отмечали в престижнейших галереях открытие их выставок, чокаясь шампанским «Клико» и закусывая устрицами. Победа! Мы стали гражданами вольного мира! И он признал нас – читал наши книги, покупал картины и был нами любим. Помню, как я, счастливый, пьяный и молодой, шел по Елисейским Полям!

Однажды Марамзин, втянувший меня в литературу и теперь оказавшийся в Париже, пригласил меня на воскресенье в баню с нашими русскими художниками, живущими в Париже, – Олегом Целковым и другими. Я сперва согласился, но потом отказался. Потрачу день на созерцание голых мужиков – когда передо мной Париж! Теперь жалею… Была бы и про них глава. А может, и книга! Когда я через три дня позвонил Марамзину, его новая жена, мне не знакомая, сказала злобновато: «Всё еще моются!» Глава бы точно была!

«Париж стоит обедни!» – так сказал французский король Анри IV, перешедший ради трона из протестантства в католичество, хотя католики убили многих его друзей и родственников. «Париж стоит обеда!» – так шутили советские туристы, пропускающие ради беготни по Парижу обед в отеле.

Париж – еще и поле битвы. Помню, приехав на русский Парижский салон, я метался между квартирой и гостиницей. Сначала, когда энергичные москвичи не включили меня в забег, моя французская редакторша благородно поселила меня в квартире сестры. Потом вдруг и москвичи потеснились, и в отеле место нашлось. После душного дня на ярмарке я маялся в тесном (не в пример нашему) переходе метро – налево или направо? В гостинице я узнаю все новости, но и не появиться в квартире, столь любезно и явно не без усилий предоставленной мне, тоже неловко. В гостиницу я примчался поутру. Ушлые друзья-москвичи уже садились в автобус.

Один их них, самый добрый, сказал:

– Ты что, не знаешь? Сегодня у нас в Елисейском дворце встреча с Путиным и Шираком.

Мать честнáя!

– Ну беги, переодевайся. Мы тут автобус заказали, пораньше едем.

– Подождите, а?

Тот лишь усмехнулся. Накинув пиджак и сбегая с лестницы, сквозь стеклянные двери я увидел, что автобус с москвичами отъезжает и мой друг машет мне пальчиками. Что же это я за недотепа? Я прыгнул.

Стеклянная дверь гостиницы должна была, по идее, разъехаться, но не разъехалась. Не сработал фотоэлемент? Видимо, я превысил скорость света. Со страшной силой я ударился лбом в толстое стекло и был отброшен назад, на спину. Москвичи, хохоча, уехали. Рядом был бар. Бармен кинулся ко мне, приложил ко лбу мешочек со льдом, и так я лежал. То ли струйки от тающего льда текли по щекам, то ли слезы. Что делать! О чем пишу – так и живу. Образ!

И вдруг я почувствовал что-то рядом, приоткрыл глаз. Шикарные лакированные ботинки! Поглядел выше. Красавец во фраке. Он с изумлением смотрел на меня. Потом обратился к бармену по-французски, но я понял! Спрашивал: «А где русские писатели?» Бармен показал на меня, лежащего на полу: «Вот, только этот». Я мужественно встал. Красавец, уже на русском, сказал мне, что он из Елисейского дворца, за русскими писателями. «Ну что ж. Пойдемте!» – вздохнул он. В результате – я, единственный представитель великой литературы, мчался в присланном из Елисейского дворца шикарном автобусе по осевой линии, а впереди торжественным клином ехали мотоциклисты в белых шлемах. Главы государств уже ждали в роскошном бархатном зале. Я вошел один. Путин несколько удивленно посмотрел на меня. Видимо, хотел понять: где же остальные? С присущей мне находчивостью я сказал: «Я из Петербурга!» Путин кивнул – мол, тогда все ясно. Я поздоровался с ним, потом с Шираком, и мы беседовали минут десять – разумеется, о главном. И, наконец, в зал ворвались запаренные московские коллеги, которые заблудились, оказывается, по дороге, да их еще не хотели пропускать на «левом» автобусе. Подсуетились. И опростоволосились. Но москвичи – они такие: прорвались! И тут же стали наверстывать: заговорили все сразу, и трудно было что-то понять. Кто торопится – тот опаздывает. Питерцы выбирают другой путь.

На следующий день в стеклянном закутке огромного павильона, украшенного в нашу честь пнями и березками, был круглый стол: «Петербургская и московская литература». Был он не такой уж круглый – на сцене небольшого зала сидели в ряд писатели – в основном бывшие питерцы, связанные с нашим городом жизнью: Битов, Аксенов, Толстая. Из тех, кто остался жить в Питере, были только Кушнер и я. Все в основном говорили, что Питер духовен, а Москва – материальна, Питер – храм, а Москва – рынок, и в душе все остались питерцами. Публика вежливо скучала. И на этой вежливой скуке все бы и кончилось. Но меня, тем более с похмелья (посидели вчера), мучила совесть. Не могут писатели, если они писатели, отпускать людей равнодушными… тут хоть лоб разбей! Или все уже настолько уверены – или, наоборот, настолько не уверены в своей славе, что не хотят рисковать? Лоб-то я как раз и разбил… но рассказывать об этом чужой публике? Публика не бывает чужой – ее такой делают! И я с ужасом услышал себя – и повтор переводчика… уже не свернуть!.. Я ударил себя кулаком в лоб, рассказывая о столкновении с дверью… Овация!