Но между тем – уже падали с крыльца, вместе с его обломками, и вполне достойные люди. Будка разрушалась. «Культура должна окупать себя»! Только вот культура – исчезала. Я понимал, что пребывание в будке требует не только достойного уровня литературы – это само собой! – но еще и каких-то поступков. Но что было делать? Все обращения к властям отодвигались на потом: очередные «временные трудности». Уже шатался весь дом! Надежда – на Ахматову… которая сорок лет уже в земле? Помню, я пришел к ней на кладбище… Да – сила ее все еще велика! А может быть – даже и растет. У могилы ее стояла толпа. Замечательный комаровский краевед Ирина Снеговая рассказывала о «волшебном хоре», сопровождающем Ахматову, ее учениках – Бродском, Наймане, Рейне, Бобышеве. И как раз когда прозвучала эта фамилия, я увидел вдруг Диму Бобышева, давно уже уехавшего в Америку – и вдруг идущего по комаровскому кладбищу к нам! Конечно, он поседел, как и я. Но мы узнали друг друга и обнялись. Это было в начале тысячелетия. Потом мы поехали в будку. Спутник Димы, Александр Жуков, при виде будки впал в отчаяние и сказал, что починит ее. Он оказался не только серьезным ученым и талантливым бардом, но еще и хозяином крупной геологической фирмы. Ахматова вырастила Бобышева, Бобышев привел Жукова… все здесь и сейчас решает она. И Жуков восстановил будку, и она стоит целая до сих пор! «Тебя Ахматова сюда позвала?» – спросил я Диму. «Да!» – улыбнулся он, такой же смуглый и красивый, как раньше…

Я пишу эти строки уже вечером. Вспыхивают в полутьме искры электросварки. Ставят на железных опорах забор вместо сгнившего и упавшего. Днем молодые ребята покрасили длинными кистями будку, и она засияла. Нашелся еще один добрый человек, на свои средства восстанавливающий «царство Ахматовой» ко дню ее рождения 23 июня, и здесь состоится ахматовский праздник, который организует тот же Александр Жуков, московский ученый и меценат, с нашим участием – и сюда приедут гости из всех городов и из-за многих границ. Когда хоронили Ахматову, Тарковский над ее гробом сказал: «Умерла Ахматова – и кончилась эпоха!» Бродский вспоминает, что хотелось сказать: «Нет! Не кончилась!» То же хотелось бы думать и нам.

В Доме на Шпалерной, бывшем дворце Шереметевых (а теперь уже и бывшем Доме писателей), светился в витраже шереметевский герб. Под щитом – лента с надписью по-латыни, которая переводится – «Бог хранит все». Ахматова вспоминала об этом… Но Дома писателей он не сохранил.

Неужели и сюда придут «люди с нужными бумагами» и закроют это царство на фиг ради соток сладкой комаровской земли? Или – Ахматова не позволит?

В наступившей уже темноте заплясал костер. Рабочие греются? Ахматова так любила костры!

На кладбище ее везли из города по шоссе, не заехав в будку. Все было в сугробах. Но после похорон самые близкие собрались в будке, зажгли свечи. Пытались в ее память разжечь перед окнами, прямо среди сугробов, костер…

Раздался вдруг стук в окно. Стоял Вячеслав, могучий бригадир ремонтников.

– Мы глядим – вы все еще работаете. Похоже – нам тут тоже еще долго… Мы тут сварили уху… Давайте кастрюльку.

И я вдруг решил, что «царство» устоит – раз люди работают.

Я везде рассказывал про обитателей наших домиков только хорошее. На природе, в литературном месте, люди становились лучше. Когда ты лучше сам – лучше и тексты!

Но недавно мы чистили наш колодец. Вытащили упущенные в колодец ведра разных эпох. Одно из них, совсем ржавое, почти мягкое, мог упустить и Бродский, вызвав гнев Ахматовой. Решили выстроить для этого сосуда павильон и гордо показывать посетителям.

Еще один экспонат – обросшая, тоже непонятной эпохи, банка дихлофоса, смертельного яда! Как ни крути – а кто-то его бросил в колодец вполне сознательно! Выходит, не все обстояло так идиллически в нашей жизни, как мне хотелось бы… Травили нас дихлофосом! Но мы выжили… Кроме тех, разумеется, кто умер.

Порой я побаиваюсь. Повод есть. Живу в квартире Одоевцевой, летом – на даче Ахматовой… Вдруг появится Николай Гумилев с карабином, с которым охотился на слонов, и рявкнет: «Отстань от моих баб!»

Коктебель! Каким счастьем было выйти после завтрака с маской и трубкой, и плюхнуться в лазурную воду, и плыть, глядя в пучину, в которой играли узкие солнечные лучи. Поднимешь из воды голову: впереди могучая глыба Кара-Дага, напоминающая, по мнению некоторых, бородатую голову Волошина, первого писателя, поселившегося тут.

И вот уже плывешь вдоль подводных скал, от волн раскачиваются на них длинные багровые водоросли. Сам камень, точно как подсолнух семечками, утыкан приросшими к нему мидиями, похожими на сложенные ладошки. На обратном пути можно их собрать и сварить… Блаженство!

Сердоликовая бухта, сверкающая сердоликами. Первая Сердоликовая бухта, вторая! Высочайшая, устремленная к синему небу, как труба, Разбойничья бухта. И вот, наконец, цель, которой достигает не каждый, – пустынная Львиная бухта, белый распластанный камень – лев, нависший над морем. Оставляя мокрые отпечатки ног, со стоном счастья ложишься дрожащей грудью на горячую его спину, распластываешься.

Поселок, изогнувшийся по берегу бухты, – вдали. В зелени – корпуса Дома творчества. И там сейчас – Василий Аксенов! Самое главное началось с того дня, когда все вдруг заговорили: «Аксенов приезжает, Аксенов приезжает!» – и он явился. Восторг переполнял меня – не только когда я его читал, но и когда видел. Элегантный, красивый, знаменитый, окруженный поклонниками – ежевечерними его слушателями: «…И гэбэшник говорит мне: „Этого виски я цистерну выпил!“» Уютный вечерний смех. Ласковый плеск моря. И Василий Аксенов, и островок счастья возле него. В душистых сумерках перед ужином на набережной у Дома творчества и вокруг него всегда клубилась веселая компания, и оттуда доносился его чуть скрипучий, но ласковый голос – и взрывы смеха.

С его приездом жизнь моя превратилась в сплошную муку восторга. Мы были слегка знакомы по Ленинграду, куда он порой наезжал к одной знакомой… Помню, как я вбежал в ресторан «Крыша» – и увидел его за столиком, рядом с ней. И я ее знал. Она позвала меня и представила нас. И теперь в Коктебеле я мучился – как бы не обратиться к нему слишком развязно, как это свободно делали все: «Вася! Привет!» – как будто мы друзья-кореша. Но и не поздороваться нельзя, если столкнемся нос к носу, будет как-то грубо, если не высокомерно. В результате, замучив себя, я вообще предпочел скрываться: в столовую пробирался позже всех через густые колючие заросли южных растений, чтобы не столкнуться с моим кумиром на асфальтовой дорожке – наверняка бы сморозил что-то не то и умер бы от стыда.

Даже на писательский пляж я ходил не как все – а только в самое пекло, когда все дремали в своих номерах после обеда. Пошел и в тот день. Пустынное, без людей, море казалось каким-то диким, доисторическим… И вдруг в конце пляжа я увидел Аксенова. Василий Павлович, видимо, тоже предпочитал купаться, когда никого нет. Приближается! «О, куда мне бежать от шагов моего божества?» – «Ну, как водичка?» – спросил он. Та встреча на пляже имела продолжение, еще больше обострившее мои восторги и муки.

Мы пришли к нему в номер, потом появились несколько коллег – москвичей, загорелых, красивых, уверенных. Принесли пушистые персики, коньяк. Поболтали. «Ну давай, Вася!» И он «дал»! Выпив стопку коньяку и дунув в свои роскошные пушистые усы, начал читать. То была упоительная «Затоваренная бочкотара»! Цветы у террасы, их сладкие запахи, теплое заходящее солнце, и – прелестная, неповторимая аксеновская проза, такая же «кудрявая» и веселая, как и он сам. Лучший день того праздника, который нам выпал в жизни.

…Позакрывалось вдруг все – и издательства, и Дома творчества! Работать – во всяком случае, в прежнем объеме – не хочет никто! Свобода! Куда податься?

Был у меня Фека, друг! Но, увы, он в тюрьме. И я уверен – по серьезному делу. С несерьезным он и не стал бы «пачкаться». Знаю его ранимую душу. Выйдет не скоро. А что ж я? Кто теперь выручит?