– Из нас троих – я один против. Тут герои мои…

– Ты сможешь сюда приезжать! – высокомерно сказал Евгений, изобразив, видимо, важного меня, приехавшего «на натуру». – «Повар не должен вариться в супе!» Так сказал, кажется, Горький!

Рейн знал много дивных историй про классиков, которые привести тут, к сожалению, не удастся.

– Ты у меня будешь жить в центре! И я обязательно пробью тебе одну из премий! Я состою во множестве жюри! – Он сотворил главную свою маску важности – голова откинута, нижняя губа нашлепнута на пол-лица, очи полуприкрыты… Кажется, задремал.

У Одоевцевой в квартире на Невском, полученной ею после переезда из Парижа в наш город, я был однажды с веселой компанией. Она любила, чтобы гости были каждый день, купалась в своей славе. Париж уже так не любил ее – а здесь она прогремела. Те, кто планировали эту акцию, не ошиблись. Получалось, что вместе с ней в наш город возвращается Серебряный век, который многие обожали. Жена Георгия Иванова, подруга Гумилева, одна из «чаровниц» Серебряного века, разочаровавшись в Западе, возвращается к нам! И публикует блистательные мемуары: «На берегах Невы» и «На берегах Сены». Лучшие – возвращаются! И тут – я! Но вот годы. Я и сам уж не молод. А ей за девяносто. Так что будет у нас за союз? Но что-то рациональное в безумных речах Рейна, безусловно, было. Как и всегда у него.

Жениться я, увы, не успел. Да и не очень-то торопился. Боялся, что нас похоронят вместе. Уговорят. Скажут: «Старик! Лучшего для тебя варианта уже не будет! Соглашайся». И я поддамся.

Но был другой вариант. Не столь эффектный, но зато более эффективный. Когда прекрасная Ирина Одоевцева, вкусив земной славы, ушла – я был первым на очереди на получение писательской площади. И последним, кто ее получил. Если писатель уходил без наследников, его квартиру получал писатель из очереди. Были времена! Советский Союз перестал существовать. Но в советское время мне ничего бы и не дали, как беспартийному. Оно ушло. Но закон еще оставался! И начальник отдела горисполкома, седой отставник, сказал, что он сделает все по закону «перед наступающим беспределом», как выразился он. И подписал ордер. То была одна из главных удач моей жизни. К которой, надо отметить, я был готов. «Вы не пожалеете о своем решении!» – поклялся я. «Я уже не жалею!» – твердо сказал он.

Пришлось сдать мамину купчинскую квартиру, чем мама, конечно, была не очень довольна.

– Неужели нельзя было без этого обойтись? – подняла бровь.

– Зато теперь тебя ждет твоя комната в центре Петербурга! – сказал я.

Но получилось, увы, не так… Было лето, и девочки жили у стариков в Петергофе. Природа! А я наслаждался одиночеством. Здесь оно было совершенно другое, даже с закрытыми глазами. Но наслаждался я им недолго. Однажды утром меня разбудил явно экстренный звонок в дверь. Подошел к глазку. В нем сияла огромная батина лысая голова. Да-а… Бате похвастался, не утерпел. Ведь когда-то по этой улице, тогда не Большой Морской, а улице Герцена, он шел в Институт растениеводства, благодаря которому мы оказались здесь. Вавилов, к которому он хотел поступить в аспирантуру, путешествовал, и отцу, ничего не обещая, дали, однако, место в общежитии на Саперном. Ждал месяц, обнищал, грузил вагоны, устал. Решил уехать… но опоздал на поезд… Ну разве не гений мой батя? Умеет чувствовать знаки. Остался… А то бы я не стоял сейчас здесь с колотящимся сердцем, что-то предчувствуя.

Одоевцевские запоры прогремели, и дверь распахнулась. Рядом с отцом стояло несколько заплаканных женщин. Я узнал самых преданных его сотрудниц… Зашли, может, передохнуть после какого-то совещания траурного? Или чьих-то похорон? Почему в черном? Молча зашли. Отец почему-то не поднимал взгляда и молчал. Молчали и женщины.

– Лиза погибла! – произнесла, наконец, Надежда, главная отцова помощница.

Елизавета Александровна, мачеха, была сбита машиной в Белогорке, где был их институт. Один глаз ее давно уже не видел.

– Мы все сделаем! – сказала Надежда. Она была верующая, пела в церковном хоре. – Приезжайте послезавтра на отпевание в нашу церковь, в десять утра. Оставляем его на вашу ответственность! – она тронула драгоценного Георгия Ивановича за плечо, и они вышли. Сказать спасибо им вслед я как-то не успел. Застряло в горле.

И они ушли. Мы сидели с батей в прихожей. Вдруг он поднял голову и пытливо посмотрел на меня:

– Скажи… А вот когда человек умирает… он слышит еще некоторое время?

Сказать: «Не знаю, не пробовал?» Не корректно.

– Возможно, – осторожно сказал.

– Эх, надо было ей что-то сказать, когда я увидел ее… на дороге.

– …Наверно.

Мы помолчали.

– А где тут у тебя сортир?

– А-а… Вот. Милости просим! – не удержался я.

– Теперь я тут рядом живу, – я зашел в офис к Феке. – …Но вот работать на тебя, пожалуй, не буду!

– Тогда – уходи. Я не намерен больше возиться с тобой и всю свою жизнь посвящать тебе! – вспылил он. – Если хочешь – подключайся к работе, если не хочешь – живи как знаешь!

Знакомые слова. Но только в прошлый раз я говорил их ему. Я напомнил.

– Времена меняются! – он сухо произнес. Теперь он учит жить. – Ладно, – подобрел он. – Только в Москву, и только спецпоручения. Лады?

«Может, туды-сюды, и я соединю родителей?» – мелькнула мысль.

– Лады!

Теперь я возил не произведения искусства, а конверты. И исключительно в Москву. А мне-то туда и надо – по моим делам! Содержание конвертов? Оказалось потом, что это тоже «произведения искусства». Но – специфические! Долгое время даже боялся заглядывать! И был прав. Заглянул на свою голову. «Кукла!» Я «куклу» везу. По краям – деньги, посередине… «произведения искусства»: резаная бумага, подмалеванная по краям! И это я должен вручить!.. Интересно, первую ли «куклу» везу? Или уже двадцать пятую? Но главное – теперь по глазам все прочтут. Залить срочно!

Мелькали тусклые подмосковные платформы. И вот я выхожу… Китаец! Они отлично владеют кунг-фу! Я держал конверт в дрожащей руке. Его рука не дрожала. Обменялись… «Меня тетрадушки ждут!» Но вряд ли эта жалостливая тирада возымела бы… Тем более что тетрадушки уже давно Настю не интересуют… Ушел! Как-то неискренне, мне показалось, улыбнувшись, он исчез. Я шел на ватных ногах… Может быть, действительно, мне к маме поехать, зарыдать? Нет. Жалко маму. И у тебя дела. Может, так надо?

Феке я с улыбкой, дружески про «куклу» рассказал. Он поиграл желваками. И проникновенно сказал:

– Вот потому-то я друга и посылаю!

Щемящая пауза.

– Спасибо!

Но после тридцать первого раза, когда за мной гнались по запасным путям с железяками в руках, – я выразил недовольство. И Фека проникся.

– Поеду с тобой. Друга нехорошо бросать!

«Что, нас двоих, что ли, не пришьют?» – трусливо подумал я.

Но благородство не разрешает друзей бросать. Что оно даст? Дало многое!

В пути выпивали. Выпив, Фека бывал суров, остро политизирован.

– Идеология – где?

Этого я не знал, ничего такого идеологического, кажется, мы не везли. Скорее… не будем уточнять. Какие-то… артефакты. За которые можно и получить от принимающей стороны… Что – получить? Увидим! Но не хотелось бы. И я был чертовски рад, что мы с Фекой едем. Впервые! И можно, наконец, на него все это спихнуть! Он автор.

– Хочу сказать тебе… одну тайну! – начал я. – Я ведь не только по делам нашим езжу…

– Знаю. Навещаешь мать. Только вот редко! – сурово произнес он. – Я ж ей звоню!

– Пью! – я оклеветал себя. Чтобы ему угодить.

– Знаю! – положил руку на плечо.

Рука друга. Знает даже то, чего нет. И – верит!

– Залатать хочу эту прореху… С матерью.

– Когда? Сегодня, что ли?! – проворчал он.

– Такое откладывать нельзя!

– Ладно уж. Цени дружбу! – сказал он. – Иди!