Мама заплакала, когда я ей рассказал.

– Ну – дурак! Ну – дурак! – повторяла, вытирая слезы. – А ты где был?

Ну конечно же, я виноват.

– Я, мама, был в гуще событий. Пойми: он хотел меня стереть, по уголовной привычке, показать, что все дела мои – ноль и командует он. Но это, мама, со мной никогда не пройдет, и все жаждущие этого – пожалеют. Не простит? Я тоже ему не прощу, что он превратил меня из вольнодумца – в консерватора… Мама! Ну что ты все плачешь? – отчаялся я.

– Васька Чупахин умер сегодня, – всхлипнула она.

– Ну что? – сказал я отцу. – Деньги наши, слава богу, на месте. Зовем всех – и будем жить как люди.

– Кого это «всех»? – проворчал он.

– Ну… Нонну, мою жену. Настю, внучку твою. Хватит им в Петергофе маяться. Хотел тут сделать ремонт, но, как говорится, – «по ходу».

– Прэ-лэст-но! – произнес он ключевое свое слово, которое не всегда обозначало восторг.

Когда сгорела зерносушилка: «Прэ-лэст-но!»

– Ой! Как мне здесь нравится! – воскликнула Нона. – Жить почти на Невском!

– И я рада! – серьезно, басом сказала Настя.

Отец даже утер слезу. Он пошел к себе (в бывшую мамину комнату), долго там копошился. И вышел, сияя.

– Это, Настя, тебе! – и протянул ей стодолларовую купюру.

– За все напрасно прожитые годы! – засмеялась Настя, любуясь купюрой. – …Прэ-лэст-но!

Теперь они будут приглядывать друг за другом, и я смогу ездить, куда мне надо.

А насчет холодности моей мама ошибается. Иногда я сам себя боюсь! Когда мы с девчонками (дочерью и женой) приехали в Сочи, в отель, выяснилось, что там – ад. Девочки даже плакали. В восемь утра, еще до завтрака, все топчаны на пляже оказывались заняты, хотя никто, я видел, не приходил. Где шапочка, где носок, и – не тронь! И мы два дня страдали на краю пляжа, на острых камнях. Так мечтали о счастье! И столько денег заплатив!

Я не всегда терпелив и сдержан. Глубокой ночью, дрожа от холода, я прибежал на пляж. Было темно. С грохотом обрушивались огромные волны. Бордовая полоска на горизонте обещала рассвет. Но что придавало пейзажу окончательный трагизм – на пляже не было топчанов – ни одного! – и мне никак не получалась их занять. Они были под навесом, высокой кипой, скованные цепью! Цепи не разорвать… но это смотря в каком состоянии! Я стал выдергивать из середины кипы топчан, и один выдернулся, за ним – другой. А вот с третьим пришлось повозиться. Волны обрушивались. Я рвал – и вырвал. Топчан шмякнулся на мокрый песок. И так будет с каждым!

Конечно, скажете вы, если бы я протянул Феке руку или подставил плечо, я мог бы его спасти. Но рук не оказалось свободных. Также и плеча. Ча-ча-ча.

В Москву-то я продолжал ездить. Уже, увы, без Фекиного руководства. Но оказалось – проще. Сегодня – «Юность» берем! И вот я увидел через дорогу сделанную из светящихся трубок эмблему любимой «Юности»: силуэт девочки среди листьев, один лист совпадает с силуэтом ее губ. Лишь дорогу перейти. Кудрявый синеглазый ровесник мой хохотал по телефону и, повесив трубку, еще похохатывал. Отличный момент.

– Ну? Принес? – он, еще сияя, повернулся ко мне.

– …Нет, – я решил, в виде исключения, сказать правду.

А если бы я сказал «принес» – то как бы выкручивался? Ответ мой, однако, понравился.

– Молодец! А то я был в ужасе – у нас как раз обед.

– Ну, видишь, какой я!

– Наш человек!

И мы пошли в ЦДЛ. Начинать надо с этого.

– Давай сядем вот к этим балбесам!

И балбесы оказались на пять баллов.

– Что-то мне у вас нравилось! – один ткнул в меня пальцем.

– Что?! – воскликнул я.

– Не помню! Но напишите для нас рассказ – и все прояснится.

– Согласен! А кто вы?

– Журнал «Плейбой!» – с усмешкой произнес он. – Испужалси?

– Нет… Но у вас, наверное, – насилие, секс? Впрочем – можно и… – тут я заткнулся.

Он как-то лениво задумался, потом зевнул и покачал головой.

– Не-а! Честно говоря, секс уже нам надоел, как фрезеровщику стружка… Напиши что-нибудь позанимательнее, про обычную жизнь.

До отъезда чего я только не пробовал – не получался рассказ! Все! Финиш! Куда уж для «Плейбоя» тебе писать! Разве что для журнала «Огородник»! И то – огородники граблями забьют… Грустный, я шел по платформе. И вдруг – колоссальную догнал девушку! Она шла типичной раздолбанной походкой манекенщицы, закидывая одну ногу за другую. О! Тормознули вместе с ней: вагон третий! Вот это да! «Девятнадцатое», – буркнул проводник, разглядев ее билетик и даже не взглянув на нее. Схватившись одной рукой за поручень, она гибко втянулась внутрь и – тут не было никаких сомнений – обернулась и улыбнулась! Сунув свой билет проводнику, я устремился за ней… Забыл, что буркнул этот толстяк, запихивая мой билет в кармашек своей сумы, – …двадцать первое? В одном с ней купе? Не может быть! Я поравнялся с дверью, возле которой темнели в рамке цифры «19–22», затаив дыхание заглянул в щель. Изогнувшись, разметав длинные волосы по плечам, она устанавливала свой крохотный рюкзачок на верхнюю полку, а на нижней, обалдело уставясь куда-то в район впалого ее живота, на двадцать первом месте, сидел лысый лопоухий интеллигент, безвольно что-то лопоча, вроде «…пожалуйста… разумеется». Господи! Как же мне не везет! Лопоухому счастье. Будет лопотать вместо того, чтобы сразу, энергично, «под микитки»! Иди… твой номер тридцать первый. Ну – ясное дело – последняя дверь возле туалета. Дверь с глухим визгом отъехала… О, вот это твой вариант! Худой, как палка, военный в чине капитана, лишь злобно глянувший в ответ на мое вежливое приветствие, прильнувшая к нему сдобная жена с гладкой прической, грустно кивнувшая мне в ответ. Весь проход занят громадным чемоданом, обвязанным веревками.

– Извините, это ваш чемодан?

Взгляд капитана был яростно устремлен куда-то вдаль – слов моих он явно не слышал. Жена кивнула наверх.

– А вам что, мешает? – свесился злобный старичок. Я криво уселся. С трудом задвинул дверь, глядел в тусклое зеркало, идиотски подмигивая сам себе. Ничего! Стянул с верхней полки скатанный матрац, шерстяное одеяло, стреляющее в полутьме зарницами. Расстелил… Ничего! Как говорила моя бабушка, Христос терпел и нам велел! Ничего. Будет другая манекенщица… в другой жизни… Ничего!

Я потянулся к ночнику.

– Не включать! – вдруг рявкнул военный. Словно от тока, я отдернул руку.

– Извините, – испуганно глядя на мужа, пробормотала жена.

Ну и соседушки! Пружины между вагонами заскрипели, рябые прямоугольники света, вытягиваясь, поползли по купе. Поехали. Я крутился так и сяк, пытаясь пристроить ноги… ложиться вроде пока что невежливо, раз напротив не спят. Буду тащить свой крест.

– Извините, – несколько осмелев, но все же поглядывая на мужа, заговорила женщина, – но, понимаете, такая ситуация… Десять лет с Виктором на Севере… от лейтенанта до капитана. Теперь – академию закончили. Думали – хоть теперь в город! Опять в тундру! Простите его…

– Ну конечно, – пролепетал я.

Перед очами моими вдруг свесились ноги в слегка спущенных носках, задергались, заелозили – старичок с верхней полки торопливо подтягивал порты, явно спеша спуститься, принять участие в душевном разговоре – как же без него?

– А я вот пять лет безвинно отсидел! – проговорил он, оказываясь рядом.

– Интересно! – проговорил я. И сразу вспотел… что значит – «интересно»? Не то, наверное, слово?

– Да уж интереснее некуда! – уцепился старичок. Он вытащил из шаровар платок, долго утирал губы, готовясь к рассказу. Ну что же… я приготовился слушать… нести свой крест. Но хоть бы дали его спокойно нести! Дверь со скрипом отъехала, и явился проводник. Ни «здрасьте», ни «извините»! Он молча уселся, потеснив женщину. Все молчали. Он считал, что пояснения излишни, что все и так должны знать, зачем он пришел. Женщина, засуетившись, вытащила деньги… Ах да – за белье!