И в заключение:

«Пр-роститутка!»

Зал замер в шоке.

«…Статуэтка. Восемнадцатый век. Восемьдесят тысяч евро! Только мы, художники, делаем мир драгоценным!»

Хлопали лишь интеллектуалы, точнее – один.

И – последнее, ударное:

«Нет ключа. Ча-ча-ча!»

Овации.

Шел мимо мастерской Ашота. Зайду – просто так.

И вдруг – праздник! Сбежались! Все!

– Мы так долго ждали! Переживали! Я бегунок твой достал, – сказал Ашот. – А адреса не знаю.

– А вот я!

Он надел бегунок – и молния ожила.

– Теперь молния эта драгоценная! – сказал я. – В ней все лучшее сошлось, что в нас есть! Я горд!

– Так и ходи! – сказал Ашот.

И хожу.

Вывесил первый пост про Ашота, получил массу лайков – и понеслось.

Просыпаюсь я теперь от гортанного и очень громкого женского голоса, разговаривающего по-узбекски. Женщина в белом халате и чепчике (у рабочего входа столовой), присев на корточки, говорит по мобильнику так громко, как они, наверно, привыкли в степи. Но не во дворе же старинного дома в центре Петербурга! Я бывал у них в махалле – это пространство, огороженное глинобитными стенами, где живет, как правило, многочисленный клан, а посторонние редко заходят. И уж во всяком случае не мешают хозяевам. Теперь такой махаллей сделался наш двор – исторический (какие люди здесь жили!)… и кто тут теперь «посторонний»? Я?

О, как я любил Ташкент и как мечтал туда приехать! И вдруг они стали приезжать к нам, целыми кланами, но почему-то без улыбок. Хотя и без злости. Мечтал о жарком Ташкенте – и вдруг он ожил под окнами, в моем холодном дворе.

Все же вышел во двор: дела… О которых мы, между прочим, не орем на весь двор, как некоторые! Вежливо (ленинградцы всегда славились вежливостью) обошел огромный живот нашего дворника Кемаля. Он даже не кивнул мне – занят был: властно указывал, где парковаться машинам, роскошным, явно не с нашего двора. Наконец, снисходительно мне кивнул. Его царство! А мне парковать, увы, нечего, интереса не представляю… Неужели будет такая же вражда, как в Европе? Но ведь у них были угнетенные, а у нас братский Союз! В Ташкенте спасся не только отец в голодные двадцатые, но и тетка моя, вырвавшись из блокады! И все превратилось в хлам, в отходы столовой, которые выносят в наш двор, не ведая о том, что здесь Грибоедов ходил и, видимо, Пушкин «Пиковую даму» тут вообразил… носят и носят во двор, переполняя баки, – и даже не интересуются, что было здесь прежде, до них?.. Мрачная рисуется статейка, не в моем стиле.

Я вошел в троллейбус. Может, здесь лучше, чем во дворе? Тут – как везде: молодежь тыкает пальцы в смартфоны, не поднимая голов. И только один, молодой узбек, замахал, позвал – и усадил вместо себя. Да – уступают только они. То ли смартфоны у них отстойные и не утонешь там совсем, с головой… то ли сохранилась еще у них душа и почтение к старшим. Я, поблагодарив, сел… Ну вот, уже что-то вытанцовывается! Нашел бумажку (скользкая театральная программка) и начал писать. То ли бумажка такая скользкая… то ли ручка моя уже исписалась… как и я сам! Чиркаю – а следов не остается. Финиш. И вдруг кто-то тронул меня за плечо. Молодой узбек, уступивший место, теперь протягивал ручку! Вручил мне перо: «Пиши!» Не «Паркер», конечно, – все пальцы его были в чернильных пятнах. Но писатель не должен быть брезглив. Из стерильности ничего не рождается. Я радостно схватил инструмент – и начал писать. Вот теперь – получается! Брякнули двери. Мой узбек выходил. Я протянул ему ручку. «Нет, нет!» – он замахал чернильными пальцами и прижал их к груди. Вручил мне перо. Благословил. «Пиши!»

Это не всегда просто. Часто – не поднимается рука. Вот зачем-то пригласили сюда, в городок на Белое море… Для того чтобы отругать? Честно говоря, ошарашен. Несколько человек клевали в зале носами. Отсыпаться пришли после смены? Или просто им не хватило в гостинице мест? Тогда пусть платят мне деньги для использования моего мероприятия для спанья, как за гостиничный номер. Но главное, что меня потрясло: вышла заведующая на трибуну, в длинном бархатном платье, и буквально отхлестала меня, не поднимая глаз от конспекта, назвав мои книги аморальными, нереальными (слишком оптимистическими), оторванными от жизни. От такой жизни не грех и оторваться. Но поезд только ночью уходит!

– Вы обратно хотели через Москву? Вот билеты. К сожалению, гонорар не предусмотрен. Надеялись на сборы за билеты, но – увы!

– Что значит – «увы»? А за спанье на моем мероприятии не положены разве деньги? Кто эти люди, спавшие в зале?

– Какие люди? – изумилась. – А… эти. Это наши работники. С них денег мы не берем!

– Да, конечно. Брать еще деньги с работников – это нонсенс, согласен. Хорошо бы в гостиницу, на часок…

– К сожалению, нету мест.

Кто так сюда рвется? Глаз… ну просто не может объять пустоту!

– …Может быть, я тут посплю? – пробормотал я.

– Это исключено. Библиотека – объект культуры. Здесь запрещено спать.

– А как же эти люди, которые тут…

– Во-первых, они здесь работают! – отчеканила. – Во-вторых, они присутствовали на мероприятии.

– Тут даже вокзала нет. Видел только скамейку на платформе…

– Не интересовалась! – надменно произнесла. Не такого уровня она человек, чтобы ночевать на скамейках. Ее, может быть, скоро даже повысят – слышал.

– Ну тогда я свободен.

– Нет!

Опять – «нет»? Все нет да нет. Что это за место?

– Сейчас придет Валерий Семеныч, он вас проведет.

– Куда?

– Понятия не имею!

Точно повысят ее! Таких всегда повышают.

– Валерий Семеныч экскурсовод?.. Или – книголюб?

Рисовалось два варианта.

– Он крановщик! – проговорила она. – И немного краевед.

И, видимо, алкоголик. Ну что ж. Хорошо. Надеюсь, экскаватор у него шагающий?

Сивушный запах раньше его вошел. Я мог бы вдохнуть – и вырубиться. Нельзя! Культурная программа. Надеюсь – с крана не сбросит меня.

– Спасибо вам! – это она душевно произнесла. – И хорошего вечера.

– Ну что, заждалась, красавица моя? – а это уже он сам… Соответствует. Нос спившегося орла. Маленькие глазки… Возможно, были когда-то огромными. Но очень давно. – Ну, куда? – глянул он весело.

«Что значит, куда? – внутренне удивился я – Откуда пришел».

Но сказал:

– Как скажете.

– Тогда в музей! – уверенно произнес он. Но я же еще ничего не сказал. – Наш Эрмитаж.

– Ну что же. Сравним! – ответил я скромно.

«Музей»! Старый двухэтажный барак. Рядом со словом «Музей» торчала стрелка вверх. Поднялись по деревянной, глухой, затхлой лестнице. Второй этаж явно перепланирован. В центре большой зал.

В нишах – обстановка домов. Крестьянина. Семьи рыбаков. Что удивительно – и запахи сохранились.

Седые редкие патлы, отчаянно-веселые глазки, лицо в красных прожилках. Понятно. Но причина его веселости явно не только в прожилках и сопутствующем запахе – человек такой!

– Ну – как вам наш музей?

– О! – я поднял палец. С приятным человеком приятно и говорить.

– С сынами набрали все, по брошенным деревням.

Пошли по кругу – от центрального зала отходили каморки: горница помора, гостиная купца. Тяжелые резные столы и шкафчики, пестрые половики, занавески. Сияющие самовары. Ковши, туеса. С наслаждением вдохнул ушедшую жизнь.

На стене – большая карта. Стрелки, изгибаясь, идут через море на Север, утыкаются в изрезанный фьордами берег Норвегии.

– Ходили в Норвегию, на Грумант, Шпицберген теперь. Били морского зверя, китов. Присказка была: «Онега – та же Норвега!»

Стоял в углу могучий рассохшийся скелет морского яла.

Но больше всего меня растрогали распластанные на столе под стеклом выцветшие фотографии бывшей бурной колхозной жизни – сколько здесь было разных работ, сколько всякой техники! И главное – сколько разных лиц! Хмурые, счастливые, настороженные, доверчивые, и все, молодые и пожилые, – обветренные, с грубой кожей, с печатью суровой жизни, тяжелого труда… И все исчезло почти без следа.