Обижаться было не принято. Тут поэты живут, а не жалобщики. Если можешь – ответь!

Сколько там было не только талантливых, но приятных, уютных людей. Когда шел из столовой вразвалку, тяжело, основательно замечательный поэт и мужик Сергей Давыдов, вспоминалась точная эпиграмма Олега Дмитриева, выражающая самую суть его друга: «Россию не предав и друга не выдав, идет, пообедав, Серега Давыдов». Все точно: и повоевать он успел, и вкусно пожить умел. Все выходило там ловко, даже деловые переговоры, – обстановка благоприятствовала. Руководствовались мы краткой инструкцией, сочиненной тем же Давыдовым: «Писатель! Не пей все двадцать шесть дней! За этот срок был написан „Игрок“». Заработавшись, забывали о пьянке. Помню, как тот же Серега Давыдов в последний день пребывания (мы тоже уезжали) зашел в комнату, где мы с Горышиным пили чай, с каким-то даже виноватым видом. «Вот – надо выпить бутылку! – вздохнул Серега. – Не везти же домой! А то Зойка испугается: „Серега, что это с тобой, не заболел ли?“» И мы выпили ее, с шутками и прибаутками, на которые Серега был большой мастер. Лучшее время жизни!

Когда мы расставались в тот раз, я написал на своей книге, подаренной Давыдову: «Чтоб не только в Комарово говорили мы: „Здорово!“»

Пересекались, конечно, и в городе. Но не так! Дом творчества был так привычен, обжит, что был для каждого из нас вторым, а в минуты семейных и прочих драм – и первым домом. Как в любом доме с историей, в нем водились и привидения. Одним из самых милых и самых любимых призраков был профессор университета Виктор Андроникович Мануйлов, благожелательный, но задумчивый, то и дело встречающийся в коридорах в своей неизменной камилавке и со стаканом чая в подстаканнике с дребезжащей ложечкой. Удивительно было встретить его в дальнем коридоре на третьем этаже, где он никогда не жил. Куда же он шел в задумчивости? Может быть – к тому, кого давно уже не было?

В те беззаботные времена мы даже не запирали дверь в комнату. И вдруг – дверь медленно скрипела, приоткрываясь. Это не походило на вторжение друзей-собутыльников. Те все же, несмотря на вольность комаровских нравов, а точней – именно зная о них, всегда робко стучали. А это был – Он! С неизменной отрешенной улыбкой, маленький, плотный, в камилавке, он входил в номер и медленно шел, дребезжа ложечкой в стакане, уверенный, что пришел к себе. Хозяин номера, что прилег отдохнуть, порой даже не один, с замиранием сердца следил за гостем. Окликать, а тем более указывать гостю на его ошибку в нашем интеллигентнейшем доме было не принято. Доброжелательный гость умиротворенно – считая, что наконец-то он в своем номере, уютно располагался, как правило, в круге света у настольной лампы и о чем-то размышлял. Свою ошибку милый гость замечал отнюдь не сразу – порой уютное позвякиванье ложечки длилось час. Хозяину – и, если это случалось, его гостье приходилось это время не дышать или дышать тихо: сбивать Виктора Андрониковича с мысли было не принято. Наконец, после деликатного покашливания хозяина, или сам по себе, он, наконец, замечал свою ошибку и, пробормотав извинения, медленно выходил. Никто и не думал сердиться на него: обстановка благожелательности и понимания давно пропитала наш дом. Наоборот, в кругу друзей принято было считать, что ночные визиты его приносят удачу и даже небывалый взлет в личной жизни.

Приятен он всем был еще и потому, что виделся призраком и нашей милой старости в этом доме. Но жизнь распорядилась, увы, иначе. Тот уютный Дом творчества уплыл по волнам, и нам вместо уютной старости в нем выпало переживать вне его вторую, третью и четвертую творческую молодость, и сколько их еще предстоит, неизвестно.

Сейчас смотришь на эти обшарпанные стены и думаешь: «Неужели я тут был счастлив?» Да! Более того: благодаря им я спасся.

Удачи не оставляли меня. Я попал в компанию, где все поддерживали друг друга. Помню, я заскочил на минуту домой за книгой и поймал телефонный звонок: друг Саша Рубашкин сосватал мне дачный домик, а точней – знаменитую будку Ахматовой. Решали минуты. Солидного клиента не устроил ахматовский аскетизм, но он мог и передумать – все-таки престижное место. Но я был в Литфонде с заявлением через пятнадцать минут после отказа «колосса»… и, пребывая в будке, «колоссом» сделался я! Каждый год нужны были веские основания для продления аренды: звания, премия, должности… Будка сделала меня!

Фанатичные поклонницы поэтессы обвиняли меня в том, что я сплю в будке вместо Гумилева, как-то отмахиваясь от того факта, что в будке он уже оказаться никак не мог, будучи давно убит.

– Да как вы смеете въезжать сюда? – очкастая женщина, раскинув руки, встала у ахматовского крыльца.

– Вы откуда? – со вздохом опуская тяжелую сумку, спросил я.

– Из Краматорска!

– Ясно… Серега – заносим!

Экскурсантки эти достали еще в прошлом году! Только хочешь вмазать жене, хвать – стоит экскурсия!

Возмущенно оглядываясь, поклонница великих, которые могли бы жить тут, ушла по аллее. Мы с Сержем вернулись к его машине, воровато оглянувшись, вытащили из багажника обогреватели. Два. На фоне исторической будки это выглядело вообще уже кощунственно. Но что делать, если нашей семье в «будке» великой поэтессы досталась только терраса – комнату с печкой занимает другая семья.

Из-за нападавших на крышу сосновых сучьев, свисающих на стекла, будка глядела хмуровато. А что бы она без нас делала: только мы как-то и холим ее.

– Ну спасибо, Серж! – вздохнув, я протянул ему руку. Он с удивлением смотрел на меня.

– А ты… разве не едешь? – произнес он.

Потому и согласился он отвезти мое многотрудное семейство, что мы через три дня с ним должны стартовать в Италию – на конференцию, посвященную, кстати, Хозяйке будки. Уж я-то тут натерпелся… Право заслужил. «Золотое клеймо неудачи» конференция называется. Уж по неудачам я спец!

– Минуту, – проговорил я и, набрав воздуху, вошел на террасу. Отец, сидя у ободранного стола, который я ему раздобыл в прошлом году, резко по очереди выдвигал ящики и смотрел в них, недовольно морщась. Чем опять недоволен? Ему не угодишь. Нонна сидела на большой террасе, испуганно прижав к животу свою сумку, и, отвесив губу, с ужасом смотрела в какую-то свою бездну. Да. Ведет себя адекватно больнице, в которой недавно была. Развязно, вразвалочку Серж вошел: «Да, прэлэстно, прэлэстно!» – обозначая роскошную дачную жизнь, запел он. Но никто, даже я, на него не прореагировал. Серж обиделся: столько сделал, и хотя бы поблагодарил кто… включая меня.

– Так ты едешь, нет? – рявкнул он.

Нонна стеклянными своими очами глядела вдаль. Да – к отъезду моему они явно не готовы.

– Пойдем, провожу тебя, – пробормотал я и, подхватив надувшегося, как рыба-шар, Сержа, почти выволок его.

– Не понял! – сразу же сказал он.

– Завтра, – прошептал я. – Завтра я приеду к тебе – и мы «подготовимся»! Понял? – я подмигнул.

Серж так надулся от обиды, что я с трудом затолкнул его в автомобиль. Недовольно фыркнув выхлопом, он укатил.

Ну вот – обидел друга, который так выручил меня. Кто бы еще согласился на этот рейс?

Ну все – надо теперь возвращаться в дом, холодный и затхлый после долгой зимы, «надышать» постепенно в нем жизнь, поладить с духом властной Хозяйки, которая по-прежнему главная здесь.

Я медленно взошел по крыльцу. Ступеньки мягко пружинили под ногой, что вовсе не следовало им делать. Прогнило тут все, последняя ценность – табличка возле крыльца: «С 1955 по 1965 год здесь жила и работала Анна Андреевна Ахматова». Жив еще ее дух – который я, возможно, выдумываю, но как же не выдумывать, если живешь здесь? Надо же как-то поддерживать это.

Отец, поднеся какой-то листок к своему крепкому степному лицу, страстно вглядывался, азартно морщась… что-то нашел… Нонна не двигалась, глядя в бездну. И что характерно – никто из них и не думал даже начать распаковываться. Это увлекательное занятие, как и все прочие, досталось мне: надо выгнать нежилой, тленный холод отсюда. Я воткнул вилку отцовского обогревателя в его отсеке, потом на нашей части террасы обогреватель побольше, потом нырнул под кровать, вытащил электроплитки, сдул с них пыль – Нонна безучастно сидела. Потом в свалке на отцовской террасе выдернул красное пластмассовое ведро… Жизнь налаживается! Бодро размахивая ведром, шел к колодцу. Да, исторический колодец больше всех пострадал за зиму: зеленая от гнили крышка отломалась и валялась в стороне. Кто только не черпал из этого колодца! Мне же, как всегда, достаются руины. Да еще возмущение вампирш – поклонниц поэтессы: как я мог появиться здесь? Другие же у Нее появлялись! Теперь я, запоздалый… должен тут поддерживать некую жизнь! Ворот крутился с рыдающим звуком, ведро шло из глубины, качаясь и расплескиваясь. В воде плавали иголки и листья. Хорошо, что сверху, – выкинул их, перелил воду в мое ведро.