Постепенно наступает истома. Можно, приустав печатать, заняться другим. Попить чайку. Налить из крана воды в стакан, сунуть кипятильник, пошуршать в пачке чаем – есть еще пока. Отдохни… Но разгулявшиеся мысли нелегко остановить. Вдруг «подстрелишь» на лету взглядом фразу в черновике, потом взгляд перелетит на лист, вставленный в машинку. Ах, вот же куда просится фраза из черновика, не зря она столько ждала! А к ней лепится эта вот! Вдруг поехало самое главное – из мертвых букв стали слепляться комочки живого, и их все больше становится, все «сырье» идет в дело.

Что горит? Рукопись! Вытащил из стакана за шнур кипятильник, не успев выдернуть его из сети, – и он упал на бумаги, загорелись листы! Забил ладонями огонь. Горестно смёл почти сгоревшие листы в урну. Вот так. «Рукописи не горят!» Горят… Но я все запомнил. Ура! Быстро восстановить. Глянешь – два часа ночи! Ура!

Потом я приезжал в Комарово много лет и, если попадал в этот номер, любовался круглым ожогом – отметиной от кипятильника на полировке стола. Горячие были дела!

Ляжешь, наконец, спать и заснешь под открытой в морозную ночь форточкой, мгновенно и сладко. Проснешься и, еще не открывая глаз, чувствуешь небывалую радость и бодрость. Выспался и отдохнул так, будто спал неделю, а не четыре часа. Кровь играет, словно звенит в тебе. Вдруг через форточку доносится быстрый глухой стук. Кто-то работает? Открываешь глаза. Точно, работает! Верх сосны уже золотой от солнца, и там, среди колючих засохших веточек, трудится роскошный черный дятел с красной грудью. Ну просто гвардеец! Постучит, потом – словно послушает гулкое эхо и снова стучит. Первый труженик. И мне пора. Сбрасываешь с кровати ноги. В комнате мороз – но бодрый, веселый, совсем не тот липкий, тяжелый, который в городе заставляет кутаться, горбиться, – на этом морозе хочется распрямиться и двигаться. Фр-р-р! Дятел улетает. Солнечная утренняя тишина. Но вот дом начинает просыпаться. В каком-то далеком номере открыли воду, и кран протяжно запел, и вся система труб откликнулась, загудела, затряслась. Резко содрогнувшись, трубы утихли. И снова – сладкая утренняя тишина. До следующего «соло» пауза будет долгой. Вот взбрыкнется другой кран – и снова тишина, солнце, блаженство. Это еще не побудка, не подъем. Тайна не разглашаемая, но известная всем: в столь ранний час к умывальной раковине кидаются вовсе не умываться, а исполнить совсем другую нужду, и включают воду. Туалет у нас, увы, один на всех в коридоре, а хочется еще понежиться под одеялом, вставать окончательно неохота, и тайну ранних содроганий водопровода знают все – без них уже наш дом был как бы и не родной. А вот услышишь эти ранние звуки, и почувствуешь: приехал, вернулся сюда – туда, куда надо. Потом завывания крана учащаются – это уже похоже на умывания (что не исключает, впрочем, и других утренних удовольствий). Такой бодрой утренней музыки нет больше нигде.

Сверкает снег под окном, а в протоптанных в нем дорожках свет голубоватый. Бежишь в столовую, завтракаешь – и возвращаешься назад. И опять все золотое время – твое!

А вечером после ужина – рядом друзья! Идешь туда, где в этот вечер шумно. А иногда вдруг собираются у тебя. Помню вечер, переходящий в ночь. И в моей комнате – двадцать человек – на кровати, диване, креслах, стульях. Запоздавший на сборище Городницкий сидит на столе, приехавший из Москвы мрачный Рейн темнеет на подоконнике. Нигде и никогда, кроме как там, мы не были так близки и счастливы.

Комарово – это легкость, беззаботность. А какая жизнь, а уже тем более – какая молодость может быть без этого? Что же еще вспоминать как счастье – если не те дни и ночи?

Нередко дружеский ужин затягивался до утра, а то и на несколько дней. Время от времени возникала необходимость снова бежать в магазин – за железную дорогу и обратно. Помню эти пробежки. Как бодро ходила кровь, как звонко стучало сердце! Не так уж увлекало нас содержимое этих бутылок – мы и без них были возбуждены и счастливы – нашей молодостью, нашей свободой, нашими особыми способностями, которые собрали нас здесь. Просто – появление очередной стеклянной, сверкающей «красавицы» в нашем обществе дарило нам еще немного времени, чтобы договорить, доспорить, доблистать, признаться в любви друг другу – на что не каждый из нас решался в трезвом виде. В Комарово можно было жить шире, добрее, веселее, чем где бы то ни было, поэтому мы все стремились туда. Наша лихость расцветала именно там. Помню, как ко мне приехал в гости мой друг Игорь Смирнов, будущая звезда международной лингвистики. Визит его затянулся дней на пять, и они запомнились мне как самые удалые в моей жизни. Алкоголь тогда продавали только с одиннадцати, а просыпались мы значительно раньше, и жажда мучила невыносимо. Мы с ним быстро шли к магазину, тому, что в конце платформы. Нам почему-то казалось, что там нас любят больше. Если там и любили нас, то не настолько, чтобы отпускать алкоголь раньше срока. Мы подходили к витрине, через которую нас было видно безжалостным продавщицам, и становились на колени, в придорожную пыль – дело было летом. Время от времени мы смиренно кланялись до земли. Мол, ничего такого не просим, просто стоим на коленях. Иногда мимо проходили солидные, степенные обитатели Дома творчества (были там и такие), которые шли за фруктами или кефиром, и с удивлением смотрели на нас. Мы смиренно кланялись и им. Помню, как какая-то смешливая продавщица, которой мы мешали спокойно работать, вынесла нам «маленькую» (так ласково называли мини-бутылку). С восторгом мы мчались обратно. Эта сверкающая, булькающая вещица в наших руках не была для нас тяжкой необходимостью – она лишь значила, что мы веселы, удачливы и пока беззаботны. Насчет бутылки той я бы уточнил – дело было не в содержании, а скорей – в форме. Помню, как мы легкомысленно на ходу перебрасывались ею, как она весело сверкала и булькала. Как метательный снаряд она радовала нас ничуть не меньше, чем орудие опьянения. Разыгравшись, мы все более обостряли игру – мы стали кидать друг другу маленькую так, что поймать ее можно было лишь в отчаянном броске. Солидные прохожие, а также солидные алкаши с изумлением и гневом следили за нашей забавой. И наконец, мой особенно хитрый, внезапный пас из-за спины Игорек не взял! Не допрыгнул, не долетел, хотя в отчаянном броске пробороздил по траве несколько метров! Бутылочка, брякнув о камешек, разбилась, и содержимое ее, потеряв строгую форму, растеклось по траве. Думаете, мы огорчились? Ничуть! Мы возликовали, словно к этому и стремились. Смиренно сложили осколки в пакет – будто ради этого и ходили. Происшествие привело лишь к новому витку нашей удали.

– Раз я виноват, – смиренно произнес Игорь Смирнов, – в наказание буду идти до Дома творчества на коленях!

Он встал на колени и быстро пошел. Уже у ограды Дома творчества нам встретился академик Дмитрий Сергеевич Лихачев, совесть русской интеллигенции, к тому же научный руководитель Игорька. Он даже открыл нам калитку и уважительно придерживал ее.

– Здравствуйте. Дмитрий Сергеевич! – проходя мимо него на коленях, поздоровался Игорек.

– Здравствуйте, Игорь Палыч! – приветливо поздоровался Лихачев.

Такое вряд ли могло произойти где-то еще: Комарово было особенным местом! Здесь – на воздухе, на солнце, среди любимых друзей – душа молодела, резвилась. И это испытывали все. Лауреат всех премий и член всех обкомов Михаил Дудин, высокий и стройный, был мастером эпиграмм и розыгрышей. Однажды, как раз перед тем, как все пошли на завтрак, он написал желтыми каплями из заварочного чайника на кристальном снегу имя своего недруга. Тот потом, натянуто улыбаясь, пояснял, что написано, конечно же, струей из заварочного чайника, а не… Народ усмехался.

Постоянно шли какие-то литературные игры и розыгрыши. Серега Давыдов, могучий, басовитый, добродушный, выдумал насмешливые «тонеки». Их особенность – обязательное начало со слов «то не». Кажется, этот жанр изобрели Лева Мочалов и его жена Нонна Слепакова? Не важно.