– Бастурму попозже? – понимающе промурлыкал официант.

– М-м-мда!

Насытившись и слегка захмелев, мы благожелательно осматривали зал с высоты. Красавицы наши, измученные модельным аскетизмом, слегка ожили, на их впалых щечках заиграл румянец.

– Хересу! Бочку хересу! – крикнул я официанту, и бочка приплыла.

Погас свет, во тьме заходил лучистый прожектор. И со сцены ударила песня – «Вива Испания», самая удалая, самая популярная в том сезоне, и все, вскочив с мест, выстроились и запрыгали цепочкой, выкрикивая в упоении, вместе с музыкантами: «Э вива Испания!», хотя в Испании никто из нас не был. Не знаю, были ли в зале испанцы – вполне хватало нас. В те славные годы иностранцы еще не повышибали нас из всех кабаков, как это случилось в семидесятые. «Вива Испания!»

Мы еще не отдышались, как рядом появился гардеробщик Иван Палыч.

– Там вашего писателя вяжут! – дружески сообщил он.

Мы кинулись вниз по знаменитой лестнице архитектора Лидваля. Андрей был распростерт на мраморном полу. Четыре милиционера прижимали его конечности. Голова же его была свободна и изрыгала проклятия.

– Сатрапы! Вы не знаете, кто такой Иван Бунин!

– Знаем, знаем! – приговаривали те.

Доброжелательные очевидцы сообщили подробности. Андрей, сойдя с лестницы, вошел в контакт с витриной, рассердившись, разбил ее и стал кидать в толпу алмазы, оказавшиеся там. Набежали милиционеры, и Андрей вступил, уже не в первый раз, в неравный бой с силами тоталитаризма.

– Небось, Бунин Иван Алексеич не гулял так! – сказал нам интеллигентный начальник отделения, куда вскоре нас привели.

– Ну как же! – воскликнул я. – Вспомните – в девятом томе Иван Алексеевич пишет, что однажды Шаляпин, Федор Иваныч, на закорках из ресторана нес его!

– Вот я и говорю: вы – будущее нашей культуры! Так и гуляйте достойно! – мягко сказал нам начальник.

Возможно, он этого не говорил – но мы и сами все поняли.

– Понимаете – первый крупный гонорар! – сказал я. – Обещаем вести себя достойно. Место обязывает!

– Ну, вы же культурные, я вижу, ребята! – это он точно сказал.

И тут в это невыразительное подвальное помещение вошли, сутулясь и слегка покачиваясь (видимо, от усталости), наши спутницы.

– Вот и девушки хорошие у вас! – окончательно подобрел начальник.

И мы вернулись за наш столик! Увидев нас, Саня Колпашников радостно вскинул свой золотой саксофон.

– Моим друзьям-писателям и их очаровательным спутницам!

И грянуло знаменитое «Когда святые маршируют»! Мы снова бросились в пляс. Чем заслужили мы такое счастье уже тогда? Наверное, то был аванс, и мы потом постарались его отработать.

Удивительно, что писатель Аксенов, Василий Павлович, тоже оказался участником тех событий. В тот самый вечер он тоже находился в «Европейской», но в ресторане «Крыша», расположенном на пятом этаже и сделанном точно самим гением модерна Лидвалем. Ресторан этот тоже был знаменит, но считался попроще. Василий Павлович спускался уже вниз, со знаменитой Асей Пекуровской, первой женой Сергея Довлатова, бывшего тогда в армии. Аксенов и Ася спорили о том, остались ли писатели в Питере, или уехали все в Москву.

– Назовите кого-нибудь! – требовал Аксенов.

И тут они увидели распластанного Битова, которого с трудом удерживали на полу четыре служителя правопорядка.

– Вот, пожалуйста, один из самых сильных петербургских писателей! – проходя мимо, небрежно указала Ася, и они пошли на такси.

Так рассказал мне Аксенов много лет спустя. Количество гениев там на один квадратный метр пола было феноменальным.

Надо сказать – осталась некоторая претензия к Битову за тот вечер: ведь это был мой праздник, а он сделал его своим. Широко расставляет локти. Обязательная трагичность русской прозы (приносящая, кстати, неплохие дивиденды), которую так уверенно оседлал Битов, вызывала у меня тайный протест. Все это уже было сто лет! Толстой уже пихал Анну Каренину под поезд, и этот его грех, по-моему, гораздо ужаснее греха Анны. Битов этот мой немой протест чувствовал. «Я начну новую литературу без этого ханжества, ложной многозначительности и напускного трагизма, где ценится жизнь, а не высокопарные идеи!» – я это демонстрировал уже и текстами, и тяжелый взгляд Битова сквозь толстые окуляры давил: «Ты у меня не рыпнешься!» Пока он снисходительно хвалил только мой рассказ «Иван», детский, про красные шаровары-парус, время от времени уносившие мальчика в овраг. Мрачно усмехался, слушая «Случай на молочном заводе» – как шпион сидел в горе творога и, когда милиционеры съели ее, перебежал в гору масла. Свой метод надо создавать. И имя! И это Битов понимал как никто. И постепенно создал себя, безошибочно вычислил. «Надо строить не только буквы, но и людей!» И с годами вторая часть этой фразы была для него все важней: это то, что дает ощутимые результаты, славу и вес. Писателя читают и оценивают только один раз, а дальше уже он должен делать себя другими средствами, более простыми и действенными. Он это понял раньше и глубже всех нас. И ему с его могучим, я бы сказал, зверским характером это прекрасно удавалось. Никто не осмелится вякнуть, слушая его скучный и непонятный рассказ. Сама фамилия Битов неоспорима, как печать. Творчество должно быть тяжелым, непонятным, держать читателей в страхе. А вдруг вырвется: «Я не понял!» – и сразу вылетишь из интеллигенции. И никто, естественно, на это не решался.

Битов создал после сталинской тьмы свою читательскую Россию, потом свою Европу, потом – свою Америку, подчиняя себе всех. Точнее – тех, кто страстно желал числить себя в культурной элите. А таких – тьма. Однажды он сказал мне с мрачной усмешкой: «В отличие от вас, я знаю, как ударить по шару». Видимо, он имел в виду земной шар. Его невероятным замыслам подчинялись элиты многих стран, послушно садились на корабль, выслушивали его рассуждения, не всегда вразумительные, но напрягающие их умственные возможности, потом по его команде запускали какую-нибудь механическую голову Пушкина с гребным винтом в сторону Африки, исторической родины поэта. И чем загадочней и жестче было его задание – тем выше поднимался его авторитет в мире. Какая книга может сейчас сравниться с плывущей головой Пушкина? «Делом надо заниматься, господа!» В последнее время, правда, вокруг забегали какие-то карлики с разными историческими детективами или японскими философиями в зубах – но разве ж это люди? Никто и не пытается вырвать у него скипетр. Так, суетятся. Близко не подходи! Битов может поработать и кулаками. Соперников надо убирать. Известны его свирепые драки в Москве, особенно – в Центральном доме литераторов. Драка с кумиром той поры – Андреем Вознесенским – описана Довлатовым. Безумие Битова было безошибочным. Не на Курском же вокзале ему драться, зря кровь проливать. В ЦДЛ – вовсе другое дело – завтра о тебе заговорит вся Москва. При этом он вряд ли просчитывал все это рационально – вряд ли рационально захочешь получать плюхи, – его вело темное, но безошибочное чутье. В Москве я его уже не наблюдал, созерцал лишь урывками, но понимал, что он поднимается все выше.

Но Питер он отпустил. Перед отъездом он провел «финальный бой на первенство города» со мной, желая, видимо, и покидаемую им провинцию оставить в подчинении. Вышло не совсем так. Битва продолжалась всю ночь – провинция оставаться в подчинении тоже не желала. Назревал этот бой еще в нашем Доме писателей на улице Войнова. Сначала дуэль велась на рюмках, потом на фужерах, потом мы как-то оказались у него дома, в квартире в глубине двора на Невском, между улицами Восстания и Маяковской. Там жил он, с могучей рыжей женой Ингой и малой дочерью Анной. Собираясь, правда, уехать… Они, к счастью, в ту ночь были на даче. Стоял деревянный детский манеж, и везде валялись игрушки. Сначала шла дуэль на стаканах, потом какое-то яростное, слепящее сиянье заполнило все вокруг – и оттуда вдруг реализовался крепкий удар в мою голову. Значительно позже, когда мы трезво и почти научно анализировали этот бой, Андрей мотивировал свою ярость тем, что я трогал игрушки его дочери, но он зато первый тронул мою голову – детским паровозиком, и довольно ощутимо. Явственно помню, как жесткие колесики прокатились по моей голове. Крепкие делали тогда игрушки! В этот момент мне почему-то вспомнилась несправедливо убитая Толстым Анна Каренина. И этот – свой паровозик на меня напустил! И ярость захлестнула меня. В ход пошли другие предметы. Поражение в этом бою было равносильно поражению в жизни, и мы, несмотря на мощные удары по голове, прекрасно это осознавали. Прошел час или полтора, но бой только лишь разгорался. Тяжесть предметов, которыми наносились удары, все росла. При драке присутствовало третье лицо, знаменитый питерский гуляка, фарцовщик и боксер Бенц, бывавший в лихих переделках не раз и не два. И сперва он, даже посмеиваясь, небрежно пытался нас разнять – мол, куда этой интеллигенции еще кулаками махать! Но по резкому нарастанию драки он усек, что дело идет нешуточное и тут на карту поставлена жизнь, – и выбежал в испуге во двор, чтобы, не дай бог, не быть замешанным в убийстве. Потом он рассказывал, как, сидя во дворе, слышал удары и звуки падения тел с грохотом и звоном, а также предсмертные стоны и хрипы. «Куда смотрит общественность, почему не вызывает милицию?» – думал в отчаянии этот далеко не законопослушный гражданин. Потом вдруг звуки битвы стали затихать и затихли. Доносился лишь легкий хрустальный звон посуды, которая не успела еще выпасть из опрокинутых шкафов и разбиться. Потом, как Бенц рассказывал, вышел я, слегка покачиваясь и вытирая кровь на лице. «А, ты здесь, – проговорил я спокойно. – Ну что? Ко мне?» Мы свернули с Невского на улицу Маяковского. Явственно помню, что уже было светло, хотя белые ночи кончились. Драка, стало быть, заняла ночь. Тут я почувствовал, как что-то мешает мне идти. И с удивлением увидел торчащую из-под ремня деревянную рукоятку и вытащил огромный хлебный нож, даже с хлебными крошками. К счастью, я не пустил его в ход – вспомнил, что взял его, уходя, больше в качестве трофея, зайдя на общую коммунальную кухню ополоснуть лицо.