Они шли впереди нас по коридору, и Битов говорил Михаилу Леонидовичу:

– Ну вот – оттянул я срок в Комарово, что-то там «натворил», могу почитать на следующем занятии.

Я жадно ловил эти бесценные слова: Комарово, творить… Так вот как это делается! Надо и мне это сделать, не забыть. Потом каждое из этих слов превратилось в огромный кусок жизни, но поймал я их там, на ходу.

Мы вышли на темный канал Грибоедова из узкой боковой двери, постояли на ветру. Слонимский, простившись с нами, уходил по каналу, где чуть дальше стоял большой писательский дом, в котором многие тогдашние писатели (разумеется, много печатавшиеся) имели квартиры. Тускло светящийся в сумерках дом буквально слепил меня – мысль о том, что и я когда-то туда войду, казалась невероятной. Это все равно что поселиться на солнце!

Посовещавшись, мы направлялись в одно из ближних заведений. В те времена выбор был достойный, и начиналась вторая часть наших занятий – за столом, уставленным бутылками. Все, что говорилось в издательстве, переговаривалось по новой – еще громче, азартней, бескомпромиссней. И важнее этого не было ничего. Нас было то двадцать, то десять человек. Это была замечательная компания – из нее и вышло следующее поколение «ленинградской школы». И что самое удивительное – в азарте, охватившем тогда нас, не было ни малейшего оттенка карьеризма конкретного. То есть не помню ни одного разговора о том, куда еще податься, где можно побыстрей напечататься, с кем из «нужных людей» познакомиться. Официальная литературная жизнь той поры нас совершенно не интересовала: кто там у них сейчас в их «партийной организации и партийной литературе» главный, что там у них нужно писать, было нам совершенно неизвестно. Гораздо сильнее волновала нас всех репутация в нашем кружке: кто первый, а кто второй – вот тут, без сомнения, шла глухая, но страстная борьба. Борьба это не сулила нам ни денег в ближайшее время, ни публикаций, мы как бы делили между собой воздух, фикцию, – но потом, когда времена переменились и пришла наша пора, – все распределились точно по тем рангам, которые мы определили тогда.

Помню, в нашей компании был скромный человек в очках. Ни на какое место даже в двадцатке он не претендовал. Фамилию его, к сожалению, забыл, поскольку за прошедшие с той поры шестьдесят лет она не мелькала больше нигде. Он прилежно посещал все искрометные наши занятия, потом неизменно участвовал и в продолжении, насколько он мог. Было известно, что жить ему оставалось месяца два, что вскоре, к сожалению, и подтвердилось. И тем не менее последние свои недели и дни он решил провести в нашем обществе. Не было тогда ничего увлекательней, чем путь в новую жизнь и в новую литературу. И первое место в нашей иерархии, пока еще не видимой никому, кроме нас, прочно, тяжеловесно занимал Битов.

Он писал тогда короткие рассказы – но вес их был несомненен. Некоторые из них потом влились в его первую книгу «Большой шар». Страдание, растворенное в самых обыкновенных днях и часах, в попытках найти хотя бы каплю живого в общении с самыми даже близкими людьми, родителями, женой, и тщетность этих попыток – все это завораживало нас, когда он читал глухим своим голосом эти рассказы. В лице его, в движениях чувствовалось крайнее напряжение, которое передавалось и нам, более того – полностью нас подчиняло. Все мы чувствовали рядом с ним свою легковесность. Мы-то, конечно же, постарались бы найти разрешение тех высоких трагедий, что делали столь весомым его текст, подсуетились бы, жалко улыбнулись, подшутили бы – и все обошлось. Вот поэтому-то никто из нас и не Битов. Только он может создать, и долго поддерживать, и выдерживать такой напряг – поэтому его проза и звенит тяжелым металлом, а наша чуть-чуть лепится в неясные облачка… пока. Это я понимал. И ему не прощал.

В шестидесятые годы не было в городе более светского и популярного места, чем гостиница «Европейская». Входишь в шикарный мраморный холл (швейцар кланяется и открывает дверь) и чувствуешь себя успешным, элегантным завсегдатаем знаменитого клуба, посещаемого знаменитостями. Вон ждет кого-то Василий Аксенов, а вот спускается по лестнице Николай Симонов – Петр Первый из знаменитого фильма, перенявший от великого царя нервное подергивание щеки… или, наоборот, подаривший царю свою гримасу?.. И ты, еще студент, полон гордости – попал в лучшее общество. Середина шестидесятых вспоминается как годы вольности и разгула, но – высококлассного. Как шутили мы: «Боролись за высокую культуру пьянства». И этому, кстати, важно научиться: от этого зависит, как сложится твоя жизнь.

Свобода мысли тогда счастливо сочеталась с тоталитарной жесткостью цен, все стоило даже в ресторане высшего класса если не копейки, то рубли, поужинать в «Европейской» не было проблемой, и мы могли не только почувствовать свою свободу, но и красиво отпраздновать ее. Атмосфера комфорта, уюта и благожелательности начиналась с гардеробщика, добродушнейшего Ивана Павловича. Лишь самые знаменитые здоровались с ним за руку, но он помнил и нас, юных пижонов, и встречал всегда радушно. Привыкать к светской жизни надо с молодости: если упустил время, то уже никакие деньги не помогут. Раздевшись и оценив себя в зеркалах, мы поднимались по лидвалевской мраморной лестнице. На площадке второго этажа раскланивались со знакомыми. Более элегантных женщин и, кстати, мужчин, чем тогда в «Европейской», я больше нигде и никогда не встречал. Откуда в конце пятидесятых вдруг появилось столько красивых людей – уверенных, элегантных, изысканных, входивших в роскошный зал ресторана спокойно, как к себе домой? Впрочем, «Европейская» всегда была оплотом роскоши, вольномыслия и некой «комфортной оппозиции» – и при царе, и в революцию, и в годы военного коммунизма, и в сталинские времена. Мол, вы там выдумывайте свои ужасы, а мы здесь будем жить по-человечески: элегантно, вкусно, любвеобильно и весело – и нас уже не переделать, можно только убить. Когда в молодости оказываешься среди таких людей, и сам получаешь запас оптимизма и уверенности на всю жизнь.

Если в ресторане тебя просили немного подождать, то делали это уважительно, без нажима, никаких «местов нет!» и «куда прешь!». И вот входишь в любимый зал с высоким витражом над сценой, где сам Аполлон летит на тройке по розовым облакам, кругом – мрамор, яркие люстры, старая зеленоватая бронза, огромные яркие китайские вазы. Ножи, вилки, икорницы и вазочки для жюльенов из тяжелого светлого мельхиора, рюмки и фужеры из хрусталя. Говорю абсолютно серьезно: возможность окунуться в комфорт, материальный и духовный, почувствовать себя уважаемым и уже интересным – и создает достойное поколение.

На сцене, под витражом с Аполлоном на тройке, царствовал красавец с пышными усами – руководитель оркестра Саня Колпашников, всеобщий друг и любимец. Играли они зажигательно, и кто только из городских знаменитостей не плясал под его дудку!

Расскажу о празднике своего первого гонорара в ресторане «Европейской». Гонорар тот был – как сейчас помню – сорок рублей за короткий детский рассказ. Что сейчас позволишь себе на эту сумму? А тогда – удалось снять отдельный кабинет, ложу, нависающую над залом, куда вела узкая деревянная лестница. Приглашены были друзья: писатель Андрей Битов, физик Миша Петров – скромный, слегка заикающийся человек, в котором сразу же ощущались порода, шутливо-острый ум, – впоследствии знаменитый ученый, дважды лауреат Госпремии, и пять красавиц-манекенщиц из Дома моделей, в который мы были вхожи… Мысли о том, что сорока рублей может не хватить, у меня и не возникало. Обычно я гулял на значительно меньшие суммы. Их хватило вполне – и даже с лишком.

– Раскиньте же нам, услужающий, самобранную скатерть как можно щедрее – вы мои королевские замашки знаете! – этой фразой из любимого нами Бунина мы обычно предваряли наш заказ, и официанты нас понимали. Какая жизнь была в этом ресторане когда-то, и неужели мы ударим в грязь лицом перед великими, что пировали до нас?! На столике появилась горбуша с лимоном, обезглавленные, слегка хрустящие маринованные миноги, лобио из розовой, в мелких точках фасоли, размешанной с молотым грецким орехом… ну – бутылочек восемь «Гурджаани»…