Теперь она – царь… Царь-баба! – подумала она и усмехнулась. За неё вся гвардия, а гвардия в основном состоит из молодого дворянства. Значит, дворянство за неё. Дворянство, теперь освобождённое от государственной служебной повинности, ставшее «благородным» – «вольгеборене», – надёжный оплот для захватчиков престола против масс простого, «подлого» народа… Дурак Пётр, однако, сделал очень ловкий шаг, разорвав единую массу старой Московской Руси. Дворянство будет радо жить за счёт народа, будет управлять им. Нужно только увеличить дворянство, нужно раздать ему в крепостные рабы и свободных ещё крестьян России. Нужно покончить с несносной вольностью Украины. Дворянство нужно организовать, дать ему предводителей… Чем оно будет богаче, тем прочнее будет её престол…

Снизу донеслась было тихая, протяжная солдатская песня, но сейчас же загремел голос Григория Орлова:

– Эй, там, в Преображенском! Отставить песни! Государыня почивает!

«Государыня! Милый! – подумала Екатерина… – А какая силища! Это не граф Станислав Понятовский… Тут и простые дворяне – гиганты… Но как же теперь порвать с Понятовским? Он будет стремиться в Петербург…»

Тело отдыхало, и мысли становились легче, в углу блеснула фольгой бедная икона. Фике думала и думала:

«И с королём Прусским будет теперь легче. В манифесте, правда, пришлось обозвать его «злодеем»… Политика! Нельзя иначе. Он умный, он поймёт! Надо учесть настроение русских. Но всё остаётся так, как было в договоре у Воронцова и Гольца… Правда, лихие русские генералы хотят воевать, – можно будет их послать на Турцию… Король Прусский умница… Надо его слушать. Возьмёмся теперь вместе за Польшу… Как помрёт старый Август Третий – посажу своего графа Стася польским королём… Вот ему награда за любовь… Придётся с ним развязаться – Гриша ревнив, как демон. Станислав Понятовский – круль Польский… Стась! Ах, Стась!»

Светёлка, налитая белёсым полумраком, исчезла, остались только синие глаза да белые зубы в улыбке Стася Понятовского.

И снова укол мысли: «А что же делать с «ним»? С «монстром»? Не вздумал бы он сопротивляться сдуру со своими голштинцами. Мои гиганты изрубят его в капусту… Что с ним делать?»

Свинцовая гладь сурового Ладожского озера. Низкие облака. Приземистая, чёрная крепость. Шлиссельбург. Там уже безвыходно, пожизненно сидит один «царственный узник»… «Император» Иван Антонович. Но от него одно беспокойство… Король Прусский писал, что он может быть опасен. Посадить туда и Петра Фёдоровича? Один – Брауншвейгский, другой – Голштинский. А она – Ангальт-Цербстская – на престоле… Но тогда будет ещё больше опасностей и интриг… Постоянный нарыв… Он, как сказывают из Ораниенбаума перелёты, уж за границу с Лизкой просится. Но и оттуда будет он опасен. Что делать?

Впрочем, сидючи за время гнева Елизаветы Петровны в одиночестве, разве Фике не читала историй просвещённых стран? Или Елизавета Английская не расправилась с Марией Стюарт? И найдутся и теперь «верные сыны» России, сделают что угодно – за её ласку. За улыбку. За милость. За пожалование крепостными. Только прикажи… – Или – приказать?

Полная такими государственными мыслями, задремала императрица. Пробудилась, когда её трясла за плечо княгиня Дашкова.

– Государыня, – улыбалась она, – уже утро. Вставайте! Выступаем!

Впрочем, всё было кончено. Уже в шестом часу утра Алексей Орлов с конной гвардией был в Петергофе. Подскакали они – видят – на плацу голштинцы занимаются прусской шагистикой, ходят гусиным шагом, носок тянут. Их человек до тысячи похватали, избили, оружие поломали, самих заперли под охрану в сарай.

К полудню подошли и полки. Полковник Преображенского полка Фике у «Монплезира» ловко спешилась. Побежала в свою спальню… Камер-лакеи да камер-дамы испуганно кланяются, а розовое платье как лежало, так и лежит у туалета. Ждёт хозяйку. А хозяйке – некогда…

Бивак задымился теперь среди подстриженных на версальский манер деревьев, среди боскетов и беседок, солдаты вёдрами таскали воду из бронзовых фонтанов, варили щи да кашу.

В «Монплезире» собрался почти весь двор. И из Ораниенбаума от Петра Фёдоровича пришло письмо карандашом на синей бумаге. Привёз его генерал Измайлов[71].

Пишет император, что готов отказаться от престола, что готов уехать в свою Голштинию. Просит его не убивать. Просит сумму денег, приличную «его положению». Просит отпустить с ним Лизку Воронцову да Гудовича.

Прочтя, Екатерина Алексеевна пожала плечами, передала бумагу через плечо назад Панину, стоявшему за её креслом.

– Что делать, Никита Иваныч?

Никита Иваныч стал читать, поправляя очки.

– Ваше величество! – сказал генерал Измайлов. Он стоял тут же. – Дозвольте вас спросить – честный я человек или нет? Верите вы мне?

Как могла Фике ему верить, когда она никому, кроме как самой себе да королю Прусскому, не верила! Но ответить «не верю» нельзя: это значило бы отрезать у человека какую-то надежду, а он, видно, на что-то надеется. Ишь лисья выбритая дворянская мордочка так и юлит, смотрит завистливо на вельмож, которые уже успели перевернуться. И ему тоже хочется.

– Верю, генерал! – ответила Фике проникновенно.

– Ваше величество! – говорит, волнуясь, Измайлов. – Я – я обещаю, что привезу вам императора после формального его отречения. Я – я человек честный!

Честный человек знал, что говорил: он видел, что творилось в Ораниенбауме после того, как адмирал Талызин не позволил императору высадиться с корабля в Кронштадте. Петра теперь голыми руками взять можно.

Честного человека и командировали в Ораниенбаум. И не прошло двух часов, как в большой карете с гербами на дверцах, с занавешенными окошками, окружённой конными гвардейцами, генерал Измайлов привёз в Петергоф императора Петра Третьего. Впереди скакал Алексей Орлов, а в его конвое выделялся молодостью, ловкостью, красотой молодой капрал Потёмкин[72].

– Никита Иваныч! – приказала Панину императрица, вынув из кармана преображенского мундира кружевной платочек и приложив его к глазам. – Видеть его не могу! Не могу! Примите вы его! И непременно – формальное отречение.

Она удалилась в свою спальню. Так же за окнами немолчно плескали фонтаны. Так же кричали резким голосом павлины. Так же утробно ворковали сытые дворцовые голуби… Но сколько событий!

Медленно тянется время. Целый час. Дверь наконец распахнулась, и вошёл Панин, скромный, тихий, учтивый, в очках. Учитель её сына – Павла Петровича.

Императрица сидела у постели.

«Словно покойная Елизавета Петровна!» – отметил Панин. Поклонился и подал бумагу:

– Ваше величество! Отречение императора!

Схватила Фике бумагу, прочитала. Наконец-то! Наконец-то она единственная хозяйка великой страны. Тридцатипятимиллионного народа. Первая помещица-дворянка. Поднявши одну бровь, надменно спросила:

– А что он для себя просит?

– Просится жить в Ропше… В своём имении. Ему там нравится…

– В Ропше? Хорошо! Пусть живёт… Пока… А охранять его мы прикажем…

Прищурив глаза, она смотрела в окно. Среди зелёной лужайки плескался, бил, струился, сверкал водой и бронзой фонтан в виде короны.

– …Алексею Григорьевичу Орлову… Он человек спокойный.

Алексей Григорьевич в это время как раз освежал себя в буфете кружкой пива после волнующей своей поездки. Григорий Григорьевич стоял тут же.

– Ну и умора, – смеялся Алексей,-одно слово… Петька-то плачет, трясётся. За Лизавету всё просит. В Ропшу ему надо…

-Брат, – сказал, понизив голос, Григорий, – Катя мне давеча сказывала, как ты поехал… Тебе его охранять придётся. Так ты его так охрани, чтоб мне на Кате жениться можно было… Понятно?

– Понимаю! Тогда, значит, все мы, Орловы-братья, в великие князья выйдем? Так, что ли? А ты?

– Посмотрим, – самодовольно улыбнувшись, ответил Григорий.

Скоро большая карета с византийским орлом на двери, с опущенными шторками повезла Петра Фёдоровича на мызу Ропша, за 25 вёрст от Петергофа. Возле кареты скакали Алексей Орлов, князь Барятинский, капитан Пассек, полковник Баскаков, капрал Григорий Потёмкин да ещё конногренадеры.