– Ваше Величество, может быть, вы по высокому милосердию вашему найдёте возможным?..

Государыня не даёт Панину договорить. Она перебивает его, вспыхивая и быстро говоря:

– Зачем?.. Никита Иванович, зачем?.. Надо знать Петра Фёдоровича так, как я его знаю… Он всё равно царствовать не может.

– Кто говорит о том, Ваше Величество. Речь идёт лишь о том, чтобы отпустить его с людьми, которых он любит, в Германию.

– И сделать его орудием международных интриг?.. Нет, довольно, Никита Иванович!.. Быть человеком одно, но быть Государем – иное. У Государей есть долг перед страною, которою они управляют, и поверьте мне, долг очень тяжёлый. Что делать?.. Взялся за гуж, не говори, что не дюж… Может быть, мне всё сие особенно тяжело. Я связана с ним дружбой детства и узами брачными… Но… Государство и его нужды, его польза для меня впереди всего. Чего бы ни потребовалось от меня для России, я всё ей отдам… Вы меня понимаете… Оставьте сие письмо без ответа.

На другой день, четвёртого июля, у докладчика опять письмо в большом сером конверте с сургучной печатью Императора.

– Ваше Величество, вам пишут…

– Опять… Давайте…

Письмо по-русски. В нём стон измученной души, предсмертный хрип, последняя тоска и мольба о пощаде.

«Ваше Величество, я ещё прошу меня, который ваше воле исполнил во всём, отпустить меня в чужие краи с теми, которые Я Ваше Величество прежде просил и надеюсь на ваше великодушие, что вы меня не оставите без пропитания. Верный слуга Пётр…»[141]

Лицо Государыни спокойно. Она не даёт читать этого письма Панину, но кладёт его в шкатулку к прежним письмам и говорит Никите Ивановичу ледяным, спокойным голосом:

– Всё о том же… Отпусти да отпусти… А как его отпустить? Ведь он Император… Напиши, Никита Иванович, Алексею Григорьевичу и всей его команде, что я отменно ими довольна… и благодарствую за их верную и полезную службу…

Императрица встаёт от своего бюро и ходит взад и вперёд по комнате, пока Панин пишет письмо Орлову. В её душе, но далеко внутри, не видная никому, но какая сильная бушует буря… Это её первый смертный приговор… Она знает, что Алехан поймёт её с полуслова.

Весь день она провела в трудах и заботах управления. Вечером, отдыхая за картами, она была рассеянна и задумчива. Она ждала ответа на это письмо, она знала, какой будет этот ответ, и боялась его, и радовалась ему. Знала, что иначе нельзя, иначе она никогда не будет царствовать одна, иначе как же повести Россию по пути славы и благоденствия?

На другой день, в субботу, утром не было письма из Ропши. Но вечером, когда Государыня уже собиралась идти ко всенощной, запылённый рейтар прискакал во дворец и из кожаной сумки передал письмо, заклеенное сургучной печатью, к которой были прикреплены три голубиных пера. Пакет сейчас же понесли к Государыне. Та приняла пакет, стоя в Малахитовом зале, где была одна Дашкова.

Письмо писал Орлов.

«Матушка, милосердная Государыня… Как мне изъяснить, описать, что случилось; не поверишь верному своему рабу; но как перед Богом скажу истину. Матушка!.. Готов идти на смерть; но сам не знаю, как эта беда случилась. Погибли мы, когда ты не помилуешь. Матушка – его нет на свете. Но никто сего не думал, и как нам задумать поднять руки на Государя… Но, Государыня, совершилась беда. Он заспорил за столом с князем Фёдором[142]: не успели мы разнять, а его уже не стало. Сами не помним, что делали; но все до единаго виноваты, достойны казни. Помилуй меня, хоть для брата. Повинную тебе принёс, и разыскивать нечего. Прости или прикажи скорее окончить. Свет не мил; прогневали тебя и погубили души на век. По смерть ваш верный раб Алексей Орлов».

Императрица прочла стоя это послание, потом села на небольшой диванчик и перечла его снова, как будто не сразу понимая весь страшный смысл письма. Дашкова подошла к ней и опустилась на колени подле Государыни. Та подняла прекрасные скорбные глаза на фрейлину и тихо сказала:

– Il est mort.[143]

Дашкова молча перекрестилась.

– Que je suis affectee, meme terassee par cette mort. – Государыня посмотрела в глаза Дашковой и продолжала: – Il faut marcher droit. Je ne dois pas etre suspectee…[144]

Её голос был суров, лицо преисполнено решимости.

– Пошли ко мне Никиту Ивановича.

Через час в рабочей своей комнате она диктовала Панину манифест о случившемся. Её голос был деловит, спокоен, выражения точны, она исполняла свой долг с мужеством Императрицы.

– Бывший Император, – говорила она, ходя по комнате, – Пётр Третий, обыкновенным и прежде часто случавшимся ему припадком геморроидальным, впал в прежестокую колику… Чего ради не презирая долгу нашего христианскаго и заповеди святой, которою мы одолжены к соблюдению жизни ближняго своего, тотчас повелели отправить к нему всё, что потребно было к предупреждению следств, из того приключения опасных в здравии его, и к скорому вспоможению врачеванием…

Она остановилась.

– Надо послать сделать вскрытие, – как бы про себя сказала она. – Пойдут сплетни, слухи, «эхи» об отравлении… Да, ещё… Сегодня же отдать через Гофмаршальскую часть распоряжение о достойных похоронах в Александро-Невской лавре… Хоронить в среду, десятого, в мундире голштинских драгун… Могилу учинить рядом с могилой Анны Леопольдовны…

Панин смотрел на неё. Государыня была очень, сверхъестественно спокойна. Она распоряжалась так, как если бы это касалось похорон постороннего ей, заслуженного генерала.

– Ваше Величество, вы сами изволите быть на погребении?

Их глаза устремлены друг на друга, и это Панин, который принуждён их опустить.

– Mais, certainement.[145] И с сыном… Нужно быть твёрдым в своих решениях – только слабоумные нерешительны.

Панин проникся глубочайшим уважением к Екатерине Алексеевне. Он понял, что с ним говорит, его удостаивает доверия настоящая Императрица… Он собрал бумаги и, поднимаясь от бюро, почтительно сказал:

– Разрешите собрать Сенат для опубликования манифеста?

Величественным наклонением головы Императрица молча отпустила Панина и осталась одна в своём рабочем кабинете.

Тело Императора Петра Фёдоровича перевезли в ночь с воскресенья седьмого июля на понедельник восьмого из Ропши в Александро-Невскую лавру и поставили в тех самых покоях, где лежало перед погребением тело трёхлетней дочери Екатерины Алексеевны, Великой Княжны Анны Петровны, родившейся после Павла Петровича и в младенческих годах скончавшейся.

Пётр Фёдорович был одет в светло-голубой мундир с широкими белыми отворотами голштинских драгун, руки его были скрещены на груди, на них белые перчатки с большими крагами времён Карла XII. Тело покоилось в красном бархатном гробу с широким серебряным галуном, поверх был накинут парчовый покров, спускающийся до пола. Гроб стоял на невысоком катафалке в две ступени. Вокруг в высоких свещниках горели гробовые свечи. Ни орденов, ни регалий не было подле тела. Небольшая, низкая комната была сплошь – и стены, и потолок, и пол – обита чёрным сукном, вся мебель из неё была вынесена. Двери были открыты настежь, и летний сквозной ветер шевелил на голове покойника редкие волосы. Страшен был мертвец. Тёмное лицо, шея обмотана чёрным шарфом. У гроба голштинские часовые. Дежурные офицеры гвардии торопили пришедший поклониться народ. В тишине покоя, где колебалось пламя вздуваемых ветром свечей, был слышен стук сапог проходящих людей и строгие окрики: